Чтение 10–й страницы книги ~Альбом идиота~

кольцо и забыть. Как тебе советовали, - сказал Грун, - это - единственный
выход. - Я не хочу, - сказал Игнациус, - я люблю ее, я искал ее всю жизнь,
я ее нашел, никакая Ойкумена не заставит меня отказаться от нее. -
Победить или умереть? - спросил Грун. - Победить или умереть, - подтвердил
Игнациус. - Ну, мне пора, - сказал Грун, - сейчас начнется небольшой
ералаш, старик уже машет руками.

- Подожди, я с тобой, - попросил Игнациус.

Но Груна не было. Была знакомая кошмарная аудитория, залитая
худосочным электричеством, в искристо-желтом туманном нутре которого,
будто водоросли, колыхались нерезкие фигуры.

И Созоев действительно махал руками:

- Хватит-хватит, вы переутомились, Саша!.. Хватит-хватит, вам надо
отдохнуть!..

Жека и Анпилогов, оба с вытянувшимися лицами, почему-то заботливо
поддерживали его под локти, а перепуганная Элеонора совала стакан мутной
воды:

- Пожалуйста, Александр Иванович...

Игнациус не понимал - при чем тут стакан, но, робея, послушался. И
когда он пил теплую, затхлую позавчерашнюю воду, то десятки глаз с
жалостью и плохо скрываемым удовлетворением любопытно ощупывали его.

- Я вас отпускаю, вы можете не ходить на работу, пока не поправитесь,
- громогласно объявил Мамакан. - Правильно, Андрей Борисович? - Созоев
сдержанно покивал. - А от себя рекомендую: каждый день перед сном
растираться подогретой кошачьей мочой. Я таким образом вылечил застарелую
грыжу. У вас кошка есть?

Игнациус повернулся и, как лунатик, - не видя, - пошел на
расступающиеся перед ним одинаковые серые колеблющиеся фигуры.

Было ясно, что все теперь - позади.

- Знаешь, что ты сделал? - догоняя его в коридоре, спросил бледный от
гнева Анпилогов. - Ты вместо доклада исполнил песню "По диким степям
Забайкалья"...

Игнациус вырвал руку.

- Пусти меня!

- Нашел время забавляться...

- Пусти!

Их толкали спешащие куда-то студенты.

- Неостроумно, - сказал подоспевший Жека. - Ну - обиделся на этих
крыс, ну - идиоты они. Но зачем же самому себе при этом вредить? - Он
осекся. - Или, может быть, ты все-таки болен?

- Да пошли вы - туда-сюда... - несправедливо сказал Игнациус.

Он боялся, что брызнут из глаз позорные слезы.

- Ты прежде всего нас подвел, - процедил Анпилогов ему в спину.

- А у тебя - ботва на голове, - обернувшись, сказал Игнациус
ломающимся голосом.

Как-то по-дурацки.

Жека ненатурально захохотал.

- А зато у тебя нет слуха!..

Игнациус сбежал в вестибюль, натянул пальто и одним ударом нахлобучил
потертую кроличью шапку. Чего они хотят от него? Он никому ничем не
обязан. Пусть они катятся - ко всем чертям!

Институтская дверь простуженно скрипнула.

Под заснеженными обомлелыми деревьями в черно-белом контрасте двора
переминался с ноги на ногу человек, выдыхая пар из расстегнутой собачьей
дохи.

- Слава бессмертному Кругу! - воскликнул он. - Я уже боялся, что
пропустил вас в потоке. Честно говоря, я жду вас здесь более двух часов.
Как всегда, вы не торопитесь, сударь. Идемте!..

Это был - Экогаль, запорошенный инеем по кошачьим оттопыренным
жестким усам.

- Как раз вы мне и нужны, - сказал ему Игнациус, бешено глядя в
осколки желтого янтаря с вертикальными воспрянувшими зрачками.

- Осторожнее, - предупредил Экогаль. - По-моему, за нами следят.

Он мотнул головой.

Меж сосульками мерзлых кустов, дробящих фонарный свет, шевельнулись
какие-то неясные тени.

Игнациусу было все равно. Экогаль потащил его прочь из сквера.
Набережная была завалена перелопаченными сугробами, а канал - до парапета
- глыбами жуткого льда. Не попадалось ни одного встречного. Дома, уходящие
за поворот, выглядели нежилыми. Крылатые грифоны стискивали в зубах цепи,
на которых висел ажурный мост.

- У меня к вам записка, я рассчитываю на ваше благородство, сударь, -
сказал Экогаль. - Не оглядывайтесь, пустяки, их всего-навсего человека
четыре. Кстати, я слышал, что вы хорошо владеете шпагой?

- Давайте записку, - сказал Игнациус.

- Но не здесь же.

- Давайте!

Он вдруг остановился.

На спуске с моста, за опасными мелкими ступеньками у шершавого
парапета, как ночные ханыги, сгрудились еще четверо: нахохлившиеся, руки в
карманах. И один из них - Градусник. Игнациус сразу узнал его. А второй -
это, по-видимому, Стас, в растрепанном лисьем малахае.

И Экогаль остановился тоже.

- Все. Живыми они нас не отпустят, - хладнокровно сказал он.

Снег перестал. Очистилось небо в крупных звездах. Умытая яркая луна
тихо выплыла над стрелой подъемного крана и через разваленную крышу
заглянула внутрь - остовы стен, как челюсти, смыкались вокруг нее.
Проступили бритвенные лохмотья труб, концы балок, висящих в воздухе,
двери, обои, раковины и ощеренные доски в скелетах бывших квартир. Света
было много, даже слишком много. Перчатка, в которую уткнулся Игнациус,
казалась серебряной.

- Стоит? - шепотом спросил Экогаль сзади.

Ему было не видно.

- Стоит, - так же шепотом ответил Игнациус, осторожно вытягивая шею.

На заснеженном светлом прямоугольнике парадной отпечаталась
растопыренная тень.

Человек ждал и не собирался уходить.

Путь был закрыт.

- Знать бы, где остальные, - сказал Экогаль. - Мы тут, пожалуй,
замерзнем.

- А сколько их?

- Десятка полтора.

- Всего?

- Не так-то просто выйти из Ойкумены. - Экогаль вдруг стремительно
зажал нос рукой и чихнул - внутрь себя. - Фу-у-у... Некстати. С этим мы,
конечно, справимся, если он один...

- Зашумит, - сказал Игнациус, противно сглатывая.

- Не зашумит.

Тонкий и длинный стилет высунул жало из рукава.

- Не надо...

- А говорят, сударь, что вы закололи троих из дворцовой охраны? -
недоверчиво хмыкнул Экогаль.

- Там были жуки.

- А здесь кто?

- Все равно нам не спуститься, лестница разбита, - сказал Игнациус.

Они лежали на площадке третьего этажа. Пахло горелым, старым и
нежилым. Сквозь пальто уже чувствовался проникающий каменный холод.
Свешивались известковые жилы кабеля. Внутренняя часть дома была сломана
для ремонта, и лестница, ненадежно прилепившаяся к стене, пролетом ниже
обрывалась в колодезную пустоту - на груды битого кирпича и перекореженную
арматуру. Сумрачно сияли осколки стекла в рыхловатом грязном снегу. Я не
хочу здесь лежать, подумал Игнациус. Я ужасно боюсь. Я весь пропитался
страхом. Ойкумена понемногу обгладывает меня, оставляя незащищенное живое
сердце. Я боюсь этих таинственных чудес и превращений. Я боюсь
неповоротливых и беспощадных жуков. Я боюсь сладко-вкрадчивых
людей-гусениц. Я боюсь подземного мрака, который медленно разъедает мою
жизнь. Я боюсь даже Ани. Даже ее я боюсь. Мы с ней виделись всего четыре
раза: понедельник - голый сквозняк ветвей, утро пятницы - последние
скрученные листья, воскресенье - на площади, Исаакий в сугробах, и опять
воскресенье - черное шуршание на Неве. Она не хотела говорить, где живет.
Я поцеловал ее в Барочном переулке. Вот, чем это кончилось - замызганная
чужая лестница, развалины, чадящие дымом и смертью, смятый окурок перед
глазами и банда оборотней, рыщущая по стройплощадке в поисках крови.

- Значит, каждый раз, когда я попадаю в Ойкумену, я что-то теряю в
своем мире? - спросил он. - Значит, с каждым шагом моим обрывается
какая-то ниточка?

Экогаль дернул плечом.

- Нашли время!

И в разгромленном кирпичном колодце, прямо над их головами, отчетливо
раздалось:

- Эй!.. Вроде никого...

- А ты посвети, посвети, - гулко посоветовали из парадной.

Кто-то зажег газету и бросил ее. Пламя, разворачиваясь на лету,
пачкая воздух клочьями огня, вспыхнуло и озарило угрюмые покинутые пещеры,
беззубые зевы которых подавились морозом. Тени на гигантских ходулях
шарахнулись до самого неба.