спокоен, так уверен! Ах, ни на что на свете нельзя полагаться. Один бог
велик. Что я могу поделать? Я попался! Я в их руках... Элоиза, милая,
ступай, беги, скажи им перестать! Я иду, я иду, ничего не попишешь! Ах,
мерзавцы! Ну уж когда придет мой черед, у их смертного ложа... А пока
(да будет воля...) приходится мне плясать под их дудку!.. Что ж, остает-
ся выпить чашу. Я ее выпью. И не такие пивал!..
так ясны, я смотрю, как цветут твои маленькие грудки на ветке абрикоса,
на белой ветке с острыми розоватыми почками, обласканными свежим утрен-
ним лучом, в моем саду, за моим окном. Какое чудесное утро! Какое бла-
женство думать о том, что будешь жить, что живешь этим днем! Я встаю, я
расправляю мои старые руки, в которых я чувствую славную усталость после
ожесточенной работы. Последние две недели мои подмастерья и я, чтобы ис-
купить невольное безделье, взвивали стружки под самые небеса, и дерево у
нас пело на все голоса. К сожалению, наш рабочий голод прожорливее, чем
аппетит заказчиков. Никто ничего не покупает, и еще того меньше торопят-
ся платить по старым заказам; у всех мошна истощена; нет больше крови в
кошельках; но есть еще в наших руках и полях; земля хороша, та, из кото-
рой я сотворен и на которой живу (это одна и та же). "Молитвой и трудом
станешь королем". Все они короли, люди нашей земли, или станут ими по-
немногу, честное слово, ей-богу, потому что я слышу, сегодня с утра, как
шумят мельницы на реке, как кузнечный мех скрипит невдалеке, на нако-
вальнях молотки звенят веселым плясом, на досках резаки рубят кости с
мясом, как лошадь фыркает и пьет, как сапожник постукивает и поет, гро-
хот колес на дороге, стук башмаков многоногий, щелканье бичей, трескотню
прохожих, гомон голосов, звон колоколов - словом, дыхание города на ра-
боте, в трудовом поте: "Отче наш, мы месим себе хлеб насущный, пока ты
нам его дашь: так оно верней..." А над моей головой - ясное небо весны
голубой, где проносятся белые облака, горячее солнце и свежесть ветерка.
И словно... воскресает молодость! Она стремит ко мне полет из глубины
времен и в старом сердце, в том, что ждет, опять гнездо былое вьет. Ми-
лая беглянка, как ее любишь, когда она вернется вновь! Куда больше, куда
лучше, чем в первый день, эта любовь...
кричит кому-то что-то, быть может, мне. (Мне слушать неохота.) Но вспуг-
нутая молодость упорхнула. Черт бы побрал флюгарку... А она вне себя (я
говорю про мою старуху) спускается ко мне, и у меня возле барабанной пе-
репонки раздается голос звонкий:
моед, разинув рот шире ворот? Ты пугаешь птиц небесных. Чего ты ждешь?
Чтобы тебе упал в глотку жареный чиж или наплакал стриж? А я тем време-
нем вожусь, тружусь, стараюсь, убиваюсь, работаю в седьмом поту, чтобы
служить этому скоту!.. Небось, слабая женщина, таков твой удел!.. Так
вот нет же, нет, потому что бог не велел, чтобы нам доставался весь
труд, а чтобы Адам шатался и там и тут, заложив руки за спину. Я хочу,
чтобы и он тоже страдал, и хочу, чтобы ему было тяжело. А иначе, если бы
ему было весело, прощелыге, было бы отчего разувериться в боге! К
счастью, имеюсь я, чтобы исполнить его святую волю. Перестанешь ты сме-
яться? За работу, если хочешь, чтобы кипел горшок!.. Извольте видеть,
как он меня слушает! Да сдвинешься ли ты с места?
схожу к Риу посмотреть, нет ли у него на складе хорошенькой трехдюймовой
доски. Гоп! Каньа! Родине! Пойдемте выбирать!
Я стал насвистывать, чтобы вышло звучнее. Добряк Каньа говорит:
вать. Через каких-нибудь четверть часика мы будем дома.
Бевронском мосту останавливаешься мимоходом (надо же осведомиться о здо-
ровье, встречаясь с народом), приветствуешь Фетю, Гадена и Тренке, по
прозвищу Жан-Красавец, которые начинают свой день, сидя на плотине и
глядя, как течет вода. Беседуешь минутку о том о сем. Затем мы двигаемся
дальше, честь честью. Мы люди совестливые, идем прямой дорогой, ни с кем
не заговариваем (правда, навстречу нам никто не попадается). Но только
(человек чувствителен к красотам природы) залюбуешься небом, весенними
побегами, яблоней в цвету, возле стен, во рву, заглядишься на ласточку,
постоишь, поспоришь, откуда ветер...
ди. Я говорю:
не переставая тараторить, тараторить и тараторить то с одним, то с дру-
гим, с мужем, с мальчишками, с подручным и с Глоди, да еще с двумя-тремя
соседками, с которыми она хохотала до слез, не переставая тараторить,
тараторить и тараторить. А когда она кончила - не тараторить, а мыть, -
она вышла и выплеснула ведро на улицу, со всего размаха. Я остановился
было в нескольких шагах, чтобы ею полюбоваться (она мне радует глаза и
душу, что за кусочек!), и половина ведра угодила мне в ноги. Она расхо-
хоталась пуще прежнего, а я еще громче, чем она. Ах, эта галльская кра-
савица, смеющаяся мне в лицо, С черными волосами, которые пожирают ей
лоб, густыми бровями, горячими глазами и губами еще - более горячее,
красными, как угли, и пухлыми, как сливы! Плечи и руки у нее были голые,
а подол дерзко подоткнут, она сказала:
ком.
так рано ушел сегодня из дому.
ее молоко.
это на свой счет. Он напустил на себя оскорбленный вид. Я ему сказал:
жуа; он не допускает, чтобы над ним можно было посмеяться; и когда он
видит нас вдвоем, меня с Мартиной, он настораживается, он с недоверчивым
взглядом ждет, какие слова издаст наш смеющийся рот. Ах, бедные мы! Ка-
ких только козней нам не приписывают!
даст себя оседлать, как я. К тому же и его Флоримонда тиха, смиренна,
покорна, воли у нее нет, ни слова не скажет в ответ. Эта славная девушка
вся в меня, который всегда был человеком робким, послушным и забитым!
стоя на коленях и наново протирая (уж я тру, тру, тру) с остервенелой
радостью оконные стекла.
ными и сочными словечками. В глубине лавки, которую Мартина наполняла
своим движением, своей речью, своей сильной жизнью, сидел, забившись в
угол, Флоримон, недовольный и хмурый, обиженной фигурой. В нашем общест-
ве ему всегда не по себе; он пугается смелых шуток, ядреных галльских
прибауток; они задевают его достоинство; ему непонятно, что можно сме-
яться от здоровья. Человек он маленький, бледненький, худенький и угрю-
мый; вечно на все жалуется; ему кажется, что все плохо, должно быть, по-
тому, что он ничего, кроме себя, не видит. Обмотав полотенцем свою цып-
лячью шею, он сидел с беспокойным лицом и ворочал глазами то вправо, то
влево; наконец, он сказал:
де говоря, стоял такой, что хоть куда...) И вылетел пулей. Моя молодка,
не вставая с колен, подняла голову и сказала, добродушно и весело подт-
рунивая:
разумеется, не стала говорить, что нет. Вот упрямая плутовка! Хоть на
куски ее разрежь, она никогда не сознается в ошибке.
вкусу.