крепко, по-мужски, обнялись и расцеловались с зятем. В конце концов
Костянтин и сам должен был понимать, что в борьбе за великий стол он уже
не соперник Москве.
лошадей, ордынская охрана, наконец. (Впрочем, ханский ярлык, или <опас>,
проездную грамоту для урусутского князя, Узбек изготовил заранее.)
Медведей, посовещавшись, решили в степь не везти, ограничившись одним
балованным и совершенно ручным медвежонком. Но и для ловчих соколов, собак
и коней тоже нужна была немалая свита. А тут - раздача подарков вельможам,
кто не уехал вослед царю, а тут опросы слухачей, тайные, как при отце,
ночные пересылы. Кабы не бояре, Симеон разом запутал бы и погиб во всей
этой ордынской возне. За суетою никак не удавалось потолковать келейно с
прочими князьями-соперниками. Костянтина Михалыча Тверского дак, попросту
рещи, пришлось ловить. Он поначалу явно уклонял от прямой встречи с
Симеоном. Едва уломали.
городов-соперников. Костянтин, заметно постаревший, сухо-поджарый, почти
ничего не ест (мается печенью). Симеон тоже едва притрагивает к закускам.
В нем все кипит и напряжено до предела. Костянтина Тверского он втайне
презирает - за дряблый норов, за трусость перед покойною женой и отцом - и
гневает ныне тем паче, что нынешнее упрямство Костянтина также не свое, а
заемное, по явному, как можно предполагать, наущению суздальского
соперника! Тверич мямлит, митусит, смаргивая, то глядит, то не глядит...
Но, чуется, уже поговорил кое с кем. Или с ним кто переговорил допрежь?
Толкует о Новгороде, доходах... <Жаль, что батюшка твой не возмог>... -
бросает он походя Симеону.
рубит сплеча молодой московский князь. - И лучше тебе, Костянтин, с
Москвою идти на Новгород, чем с Суздалем противу Орды! Забыл Шевкалову
рать?!
поглядев в неумолимые глаза Симеона, отступает, струсив, как трусил о сю
пору перед его отцом, Калитой, и, мало поупиравши еще, соглашается
возобновить ряд с московитом и подтвердить старые порубежные грамоты.
Бояре шепчут остерегающе, но он уже сдался, уже махнул рукою и согласен на
все, что потребуют от него москвичи. Согласен дать клятву, что не станет
просить великого стола под Симеоном даже и для суздальского князя.
(Повернет по-иному судьба - станет! Порушит и клятву!) И все-таки это
победа, вторая победа, и немалая по днешней неверной поре!
ярославским зятем, коего отец оскорбил до зела, до взаимной при перед
ханом. Обид накопилась тьма, почему толковня предстояла тяжелая.
и стены - помога. Семен во все время трапезы всматривался в полузабытые
черты зятя, стараясь определить, в духах ли упрямый родич и с какого конца
начинать с ним княжескую толковню. Он больше помнил Василия татарином.
Теперь же узрелось, что в зяте татарского - чуть, черты лица были русские;
не зная об ордынской бабке, неможно было бы и сказать, что в ярославском
князе монгольская кровь.
усмешке выказалось вдруг степное, чуждое).
в обиде явной, тайная гордость и надежда на милость ханскую.
гляжу, не находишь ты на татарина!
выказалось ордынское, диковатое, степное. И еще вспомнил Семен, что
Василья Давыдовича кличут у себя Грозные Очи. Лукавить с зятем не имело
смысла, и Симеон, решась, заговорил прямо о деле, и о деле тоже прямо, без
уверток.
виду не показав, и про великий стол, и про Костянтина Васильича
Суздальского, и про торговые споры. И не понять было, согласен ли с тем,
что ярославскому княжеству не поднять бремени вышней власти на Руси, а раз
так, то и для них и для московитов лучше сохранить то, что было при
Калите, не кидаясь в неверные объятия суздальцев, которые, осильнев, могут
тотчас рассорить с Ордой. Слушал молча, и Семен продолжал говорить,
выкладывая разом все, надуманное допрежь: и про новогородский поход, и про
то, что намерен пригласить в долю брата Васильева, Михаила, князя
моложского. Только тут рысьи глаза Василия омягчели и по каменно застывшим
чертам прошла тень удовольствия. Семен в душе немного даже погордился
давешней своею придумкою. Ясно стало, во всяком разе, что ежели воля
ханская не изменит Симеону, ярославский зять пошлет свои полки в
новогородский поход. А о прочем приходило отлагать до решения ханского. И
то было благо!
Константина Васильевича, повидать так и не удалось. Не урядивши с Семеном,
суздальский князь укатил вослед за Узбеком в степь.
Дрожит, переменяясь, степная даль. В вышине, недвижно распластав крылья,
парят коршуны.
верблюжьи и конские костяки. Порою промелькнут на урезе травы и неба
степные елени - сайгаки, промаячат островерхие шапки татарских наездников,
и вновь никого, ничего. Курганы, небо, ковыль. Редкие высокие облака, как
далекий привет с родины. Тысячи поприщ пути, непредставимые дали, откуда
пришли на Русь коренастые узкоглазые всадники на мохнатых неутомимых
конях. Здесь каждый пастух - воин, каждый - стрелец. Вмиг собираются рати
и текут неодолимо, жадные до чужой беды. А дома мужики, скотина в хлевах,
пашня, от которой не враз оторвешь пахаря, деревянные города, каменные
храмы, ремесла, торг, монахи, купцы и бояре, обжитая земля, трудно и не
враз подымаемая на брань. Земля, чающая обороны от лихого ворога за
стенами городов, за излучьями рек, в лесах, где можно укрыть себя от
нахожего конника... И вот он, князь лесной русской страны, едет степью
просить милости у татарского царя. И отец это понял. И принял. И завещал
ему. А там, на западе, Литва. Непонятный Ольгерд. (Почему именно он? А уже
многие бают: самый опасный из детей Гедиминовых!)
ли батюшка посадить Наримонта на виленский стол? Он, Симеон, не сможет.
Отец бы попробовал. И не сумел бы тоже. Литва, возможно, страшнее Орды.
Страшнее настолько, что подумать - и сложить руки, и ждать конца. Но никто
не думает так. Хлопочут, строят, спорят и ладят жизнь. Гордость?
Надменность ума? А может быть, в этом спасение? В том, что мыслию не
помыслят о конце своем, что упрямо созидают жизнь и укрепу земли?
кажется, даже седло размякло от пота. И негде разоболочить себя, негде
помыть мокрое тело, выполоскать задубелые, ломкие от соли порты. В редких
озерцах, ильменях, обманчиво прозрачных, горько-соленый настой. Не надо
варить, выпаривать, как делают на Руси, где соль дорога и редка. Здесь ее
- бери, не хочу!
травы, конский навоз и трупы павших животных - все говорило о близости
главного юрта. Приметно густели татарские разъезды. К ним то и дело
подскакивали, требуя пайцзу и опас. Осмотрев то и другое, с неохотою
отъезжали и, резко ударив плетью, с горловым заливистым кличем пускали
вскачь. Семен невольно придерживал коня, не позволяя себе, как прежде,
отъезжать посторонь: не то и ограбят непутем!
правит, за Ахтубу, к Аралу! - толковали бояре в обозе и, щурясь от солнца,
озирали из-под ладоней степной простор.
- едва ли не вновь ладил воевать Хорезм. Пока же Орда медленно переходила
с места на место, охватив широким полумесяцем степь и выедая травы. А с
нею двигалось разноплеменное купеческое скопище, подвластные князья,
перекупщики, слуги, рабы. И уже вставала пыль, и уже глухо гудела земля
под тысячами копыт, и уже вдали завиднелись округлые шатры ханской ставки,
где его, Симеона, ожидала пока еще неведомая судьба.
прошелся, разминая затекшие ноги. Он просто устал. И с удовольствием
забрался, наконец, в тень шатра, пал ничью на кошмы и замер. Даже страшно
помыслить, что когда-нибудь русичи возмогут прийти и сюда, где нет ни
прохлады леса, ни хором, ни текучей светлой воды, под это жгучее солнце. А
ведь придут! - подумал, зло скрипнув зубами. Одолеть бы только Орду!
Распашут степи... И тотчас усмехнул про себя: не скоро еще! Не при нас...
на кошме. Сейчас войдут! Угадал. В вежу пролез Михайло Терентьич,
умученный, с обгорелым до коричневизны ликом, прохрипел:
Конюшевский Владислав
Маккэфри Энн
Ильин Андрей
Сертаков Виталий
Пехов Алексей
Майер Стефани