Чтение 10–й страницы книги ~Театральный роман~

и тоскливая и злобная гармоника, а к гармонике присоединяются и
сердитые и печальные голоса и ноют, ноют. О нет, это не под полом!
Зачем же гаснет комнатка, зачем на страницах наступает зимняя ночь
над Днепром, зачем выступают лошадиные морды, а над ними лица людей в
папахах. И вижу я острые шашки, и слышу я душу терзающий
свист.

Вон бежит, задыхаясь, человечек. Сквозь табачный дым я слежу
за ним, я напрягаю зрение и вижу: сверкнуло сзади человека, выстрел,
он, охнув, падает навзничь, как будто острым ножом его спереди
ударили в сердце. Он неподвижно лежит, и от головы растекается черная
лужица. А в высоте луна, а вдали цепочкой грустные, красноватые
огоньки в селении.

Всю жизнь можно было бы играть в эту игру, глядеть в
страницу... А как бы фиксировать эти фигурки? Так, чтобы они не ушли
уже более никуда?

И ночью однажды я решил эту волшебную камеру описать. Как же
ее описать?

А очень просто. Что видишь, то и пиши, а чего не видишь,
писать не следует. Вот: картинка загорается, картинка расцвечивается.
Она мне нравится? Чрезвычайно. Стало быть, я и пишу: картинка первая.
Я вижу вечер, горит лампа. Бахрома абажура. Ноты на рояле раскрыты.
Играют "Фауста". Вдруг "Фауст" смолкает, но начинает играть гитара.
Кто играет? Вон он выходит из дверей с гитарой в руке.
Слышу - напевает. Пишу - напевает.

Да это, оказывается, прелестная игра! Не надо ходить на
вечеринки, ни в театр ходить не нужно.

Ночи три я провозился, играя с первой картинкой, и к концу
этой ночи я понял, что сочиняю пьесу.

В апреле месяце, когда исчез снег со двора, первая картинка
была разработана. Герои мои и двигались, и ходили, и
говорили.

В конце апреля и пришло письмо
Ильчина.

И теперь, когда уже известна читателю история романа, я могу
продолжать повествование с того момента, когда я встретился с
Ильчиным.

Глава 8. ЗОЛОТОЙ КОНЬ

- Да, - хитро и таинственно прищуриваясь, повторил Ильчин, - я ваш
роман прочитал.

Во все глаза я глядел на собеседника своего, то трепетно
озаряемого, то потухающего. За окнами хлестала вода. Впервые в жизни
я видел перед собою читателя.

- А как же вы его достали? Видите ли... Книжка... - я намекал
на роман.

- Вы Гришу Айвазовского знаете?

- Нет.

Ильчин поднял брови, он изумился.

- Гриша заведует литературной частью в Когорте
Дружных.

- А что это за Когорта?

Ильчин настолько изумился, что дождался молнии, чтобы
рассмотреть меня.

Полоснуло и потухло, и Ильчин
продолжал:

- Когорта - это театр. Вы никогда в нем не
были?

- Я ни в каких театрах не был. Я, видите ли, недавно в
Москве.

Силы грозы упала, и стал возвращаться день. Я видел, что
возбуждаю в Ильчине веселое изумление.

- Гриша был в восторге, - почему-то еще таинственнее говорил
Ильчин, - и дал мне книжку. Прекрасный роман.

Не зная, как поступать в таких случаях, я отвесил поклон
Ильчину.

- И знаете ли, какая мысль пришла мне в голову, - зашептал
Ильчин, от таинственности прищуривая левый глаз, - из этого романа вам
нужно сделать пьесу!

"Перст судьбы!" - подумал я и сказал:

- Вы знаете, я уже начал ее писать.

Ильин изумился до того, что правою рукою стал чесать левое
ухо и еще сильнее прищурился. Он даже, кажется, не поверил сначала
такому совпадению, но справился с собою.

- Чудесно, чудесно! Вы непременно продолжайте, не
останавливаясь ни на секунду. Вы Мишу Панина
знаете?

- Нет.

- Наш заведующий литературной частью.

- Ага.

Дальше Ильчин сказал, что, ввиду того что в журнале
напечатана только треть романа, а знать продолжение до
зарезу необходимо, мне следует
прочитать по рукописи это продолжение ему и Мише, а также Евлампии
Петровне, и, наученный опытом, уже не спросил, знаю ли я ее, а
объяснил сам, что это женщина-режиссер.

Величайшее волнение возбуждали во мне все проекты
Ильчина.

А тот шептал:

- Вы напишете пьесу, а мы ее и поставим. Вот будет
замечательно! А?

Грудь моя волновалась, я был пьян дневной грозою, какими-то
предчувствиями.А Ильчин говорил:

- И знаете ли, чем черт не шутит, вдруг старика удастся
обломать... А?

Узнав, что я и старика не знаю, он даже головою покачал, и в
глазах у него написалось: "Вот дитя природы!"

- Иван Васильевич! - шепнул он. - Иван Васильевич! Как? Вы не
знаете его? Не слыхали, что он стоит во главе Независимого? - И
добавил: - Ну и ну!..

В голове у меня все вертелось, и главным образом от того, что
окружающий мир меня волновал чем-то. Как будто в давних сновидениях я
видел его уже, и вот я оказался в нем.

Мы с Ильчиным вышли из комнаты, прошли зал с камином, и до
пьяной радости мне понравился этот зал. Небо расчистилось, и вдруг
луч лег на паркет. А потом мы прошли мимо странных дверей, и, видя
мою заинтересованность, Ильчин соблазнительно поманил меня пальцем
внутрь. Шаги пропали, настало беззвучие и полная подземная тьма.
Спасительная рука моего спутника вытащила меня, в продолговатом
разрезе посветлело искусственно - это спутник мой раздвинул другие
портьеры, и мы оказались в маленьком зрительном зале мест на триста.
Под потолком тускло горело две лампы в люстре, занавес был открыт, и
сцена зияла. Она была торжественна, загадочна и пуста. Углы ее
заливал мрак, а в середине, поблескивая чуть-чуть, высился золотой,
поднявшийся на дыбы, конь.

- У нас выходной, - шептал торжественно, как в храме, Ильчин,
потом он оказался у другого уха и продолжал: - У молодежи пьеска
разойдется, лучше требовать нельзя. Вы не смотрите, что зал кажется
маленьким, на самом деле он большой, а сборы здесь, между прочим,
полные. А если старика удастся переупрямить, то, чего доброго, не
пошла бы она и на большую сцену! А?

"Он соблазняет меня, - думал я, и сердце замирало и
вздрагивало от предчувствий, - но почему он совсем не
то говорит? Право, не важны эти большие сборы, а важен только
этот золотой конь, и чрезвычайно интересен загадочнейший старик,
которого нужно уламывать и переупрямить для того, чтобы пьеса
пошла..."

- Этот мир мой... - шепнул я, не заметив, что начинаю говорить
вслух.

- А?

- Нет, я так.

Расстались мы с Ильчиным, причем я унес от него
записочку:

"Досточтимый Петр Петрович!

Будьте добры обязательно устроить автору "Черного снега"
место на "Фаворита".

Ваш душевно Ильчин".

- Это называется контрамарка, - объяснил мне Ильчин,
и я с волнением покинул здание, унося первую в жизни своей
контрамарку.

С этого дня жизнь моя резко изменилась. Я днем лихорадочно
работал над пьесой, причем в дневном свете картинки из страниц уже не
появлялись, коробка раздвинулась до размеров учебной
сцены.

Впрочем я с нетерпением ждал свидания с золотым
конем.

Я не могу сказать, хороша ли была пьеса "Фаворит" или дурна.
Да это меня и не интересовало. Но была какая-то необъяснимая прелесть