всегда один, редко приглашая товарищей разделить свою трапезу. Потом
появлялось и вино: именинник напивался как стелька и непременно ходил по
казармам, покачиваясь и спотыкаясь, стараясь показать всем, что он пьян,
что он "гуляет", и тем заслужил всеобщее уважение. Везде в русском народе к
пьяному чувствуется некоторая симпатия; в остроге же к загулявшему даже
делались почтительны. В острожной гульбе был своего рода аристократизм.
Развеселившись, арестант непременно нанимал музыку. Был в остроге один
полячок из беглых солдат, очень гаденький, но игравший на скрипке и имевший
при себе инструмент - все свое достояние. Ремесла он не имел никакого и тем
только и промышлял, что нанимался к гуляющим играть веселые танцы.
Должность его состояла в том, чтоб безотлучно следовать за своим пьяным
хозяином из казармы в казарму и пилить на скрипке изо всей мочи. Часто на
лице его являлась скука, тоска. Но окрик: "Играй, деньги взял! " -
заставлял его снова пилить и пилить. Арестант, начиная гулять, мог быть
твердо уверен, что если он уж очень напьется, то за ним непременно
присмотрят, вовремя уложат спать и всегда куда-нибудь спрячут при появлении
начальства, и все это совершенно бескорыстно. С своей стороны, унтер-офицер
и инвалиды, жившие для порядка в остроге, могли быть тоже совершенно
спокойны: пьяный не мог произвести никакого беспорядка. За ним смотрела вся
казарма, и если б он зашумел, забунтовал - его бы тотчас же усмирили, даже
просто связали бы. А потому низшее острожное начальство смотрело на
пьянство сквозь пальцы, да и не хотело замечать. Оно очень хорошо знало,
что не позволь вина, так будет и хуже. Но откуда же доставалось вино?
несколько человек, и торговлю свою они вели беспрерывно и успешно, несмотря
на то что пьющих и "гуляющих" было вообще немного, потому что гульба
требовала денег, а арестантские деньги добывались трудно. Торговля
начиналась, шла и разрешалась довольно оригинальным образом. Иной арестант,
положим, не имеет ремесла и не желает трудиться (такие бывали), но хочет
иметь деньги и притом человек нетерпеливый, хочет скоро нажиться. У него
есть несколько денег для начала, и он решается торговать вином: предприятие
смелое, требующее большого риску. Можно было за него поплатиться спиной и
разом лишиться товара и капитала. Но целовальник на то идет. Денег у него
сначала немного, и потому в первый раз он сам проносит в острог вино и,
разумеется, сбывает его выгодным образом. Он повторяет опыт второй и третий
раз, и если не попадается начальству, то быстро расторговывается, и только
тогда основывает настоящую торговлю на широких основаниях: делается
антрепренером, капиталистом, держит агентов и помощников, рискует гораздо
меньше, а наживается все больше и больше. Рискуют за него помощники.
прогулявшего все до копейки, народу без ремесла, жалкого и оборванного, но
одаренного до известной степени смелостью и решимостью. У таких людей
остается, в виде капитала, в целости одна только спина; она может еще
служить к чему-нибудь, и вот этот-то последний капитал промотавшийся гуляка
и решается пустить в оборот, Он идет к антрепренеру и нанимается к нему для
проноски в острог вина; у богатого целовальника таких работников несколько.
Где-нибудь вне острога существует такой человек - из солдат, из мещан,
иногда даже девка, - который на деньги антрепренера и за известную премию,
сравнительно очень немалую, покупает в кабаке вино и скрывает его
где-нибудь в укромном местечке, куда арестанты приходят на работу. Почти
всегда поставщик первоначально испробывает доброту водки и отпитое
бесчеловечно добавляет водой; бери не бери, да арестанту и нельзя быть
слишком разборчивым: и то хорошо, что еще не совсем пропали его деньги и
доставлена водка, хоть какая-нибудь, да все-таки водка. К этому-то
поставщику и являются указанные ему наперед от острожного целовальника
проносители, с бычачьими кишками. Эти кишки сперва промываются, потом
наливаются водой и, таким образом, сохраняются в первоначальной влажности и
растяжимости, чтобы со временем быть удобными к восприятию водки. Налив
кишки водкой, арестант обвязывает их кругом себя, по возможности в самых
скрытых местах своего тела. Разумеется, при этом выказывается вся ловкость,
вся воровская хитрость контрабандиста. Его честь отчасти затронута; ему
надо надуть и конвойных и караульных. Он их надувает: у хорошего вора
конвойный, иногда какой-нибудь рекрутик, всегда прозевает. Разумеется,
конвойный изучается предварительно; к тому же принимается в соображение
время, место работы. Арестант, например печник, полезет на печь: кто
увидит, что он там делает? Не лезть же за ним и конвойному. Подходя к
острогу, он берет в руки монетку - пятнадцать или двадцать копеек серебром,
на всякий случай, и ждет у ворот ефрейтора. Всякого арестанта,
возвращающегося с работы, караульный ефрейтор осматривает кругом и
ощупывает и потом уже отпирает ему двери острога. Проноситель вина
обыкновенно надеется, что посовестятся слишком подробно его ощупывать в
некоторых местах. Но иногда пролаз ефрейтора добирается и до этих мест и
нащупывает вино. Тогда остается одно последнее средство: контрабандист
молча и скрытно от конвойного сует в руки ефрейтора затаенную в руке
монетку. Случается, что вследствие такого маневра он проходит в острог
благополучно и проносит вино. Но иногда маневр не удается, и тогда
приходится рассчитаться своим последним капиталом, то есть спиной.
Докладывают майору, капитал секут, и секут больно, вино отбирается в казну,
и контрабандист принимает все на себя, не выдавая антрепренера, но, заметим
себе, не потому, чтоб гнушался доноса, а единственно потому, что донос для
него невыгоден: его бы все-таки высекли; все утешение было бы в том, что их
бы высекли обоих. Но антрепренер ему уже не нужен, хотя, по обычаю и по
предварительному договору, за высеченную спину контрабандист не получает с
антрепренера ни копейки. Что же касается вообще доносов, то они обыкновенно
процветают. В остроге доносчик не подвергается ни малейшему унижению;
негодование к нему даже немыслимо. Его не чуждаются, с ним водят дружбу,
так что если б вы стали в остроге доказывать всю гадость доноса, то вас бы
совершенно не поняли. Тот арестант из дворян, развратный и подлый, с
которым я прервал все сношения, водил дружбу с майорским денщиком Федькой и
служил у него шпионом, а тот передавал все услышанное им об арестантах
майору. У нас все это знали, и никто никогда даже и не вздумал наказать или
хотя бы укорить негодяя.
благополучно; тогда антрепренер принимает принесенные кишки, заплатив за
них деньги, и начинает рассчитывать. По расчету оказывается, что товар
стоит уже ему очень дорого; а потому, для больших барышей, он переливает
его еще раз, сызнова разбавляя еще раз водой, чуть не наполовину, и, таким
образом приготовившись, ждет покупателя. В первый же праздник, а иногда в
будни, покупатель является: это арестант, работавший несколько месяцев, как
кордонный вол, и скопивший копейку, чтобы пропить все в заранее
определенный для этого день. Этот день еще задолго до своего появления
снился бедному труженику и во сне, и в счастливых мечтах за работой и
обаянием своим поддерживал его дух на скучном поприще острожной жизни.
Наконец заря светлого дня появляется на востоке; деньги скоплены, не
отобраны, не украдены, и он их несет целовальнику. Тот подает ему сначала
вино, по возможности чистое, то есть всего только два раза разбавленное; но
по мере отпивания из бутылки все отпитое немедленно добавляется водой. За
чашку вина платится впятеро, вшестеро больше, чем в кабаке. Можно
представить себе, сколько нужно выпить таких чашек и сколько заплатить за
них денег, чтоб напиться! Но, по отвычке от питья и от предварительного
воздержания, арестант хмелеет довольно скоро и обыкновенно продолжает пить
до тех пор, пока не пропьет все свои деньги. Тогда идут в ход все обновки:
целовальник в то же время и ростовщик. Сперва поступают к нему
новозаведенные партикулярные вещи, потом доходит и до старого хлама, а
наконец, и до казенных вещей. С пропитием всего, до последней тряпки,
пьяница ложится спать и на другой день, проснувшись с неминуемой трескотней
в голове, тщетно просит у целовальника хоть глоток вина на похмелье.
Грустно переносит он невзгоду, и в тот же день принимается опять за работу,
и опять несколько месяцев работает, не разгибая шеи, мечтая о счастливом
кутежном дне, безвозвратно канувшем в вечность, и мало-помалу начиная
ободряться и поджидать другого такого же дня, который еще далеко, но
который все-таки придет же когда-нибудь в свою очередь.
несколько десятков рублей, он заготовляет последний раз вино и уже не
разбавляет его водой, потому что назначает его для себя; довольно
торговать: пора и самому попраздновать! Начинается кутеж, питье, еда,
музыка. Средства большие; задобривается даже и ближайшее, низшее, острожное
начальство. Кутеж иногда продолжается по нескольку дней. Разумеется,
заготовленное вино скоро пропивается; тогда гуляка идет к другим
целовальникам, которые уже поджидают его, и пьет до тех пор, пока не
пропивает всего до копейки. Как ни оберегают арестанты гуляющего, но иногда
он попадается на глаза высшему начальству, майору или караульному офицеру.
Его берут в кордегардию, обирают его капиталы, если найдут их на нем, и в
заключение секут. Встряхнувшись, он приходит обратно в острог и чрез
несколько дней снова принимается за ремесло целовальника. Иные из гуляк,
разумеется из богатеньких, мечтают и о прекрасном поле. За большие деньги
они пробираются иногда, тайком, вместо работы, куда-нибудь из крепости на
форштадт, в сопровождении подкупленного конвойного. Там, в каком-нибудь
укромном домике, где-нибудь на самом краю города, задается пир на весь мир
и ухлопываются действительно большие суммы. За деньги и арестантом не
брезгают; конвойный же подбирается как-нибудь заранее, с знанием дела.
Обыкновенно такие конвойные сами - будущие кандидаты в острог. Впрочем, за
деньги все можно сделать, и такие путешествия остаются почти всегда в
тайне. Надо прибавить, что они весьма редко случаются; на это надо много
денег, и любители прекрасного пола прибегают к другим средствам, совершенно
безопасным.
Ильин Андрей
Самойлова Елена
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Гюго Виктор
Березин Федор