read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:


Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com



узнал, что в каком-то иностранном притоне, где молодого Г.,
неопытного и небогатого приятеля Ва-силья Ивановича, обыграл
шулер, Василий Иванович, знавший толк в фокусах, сел с шулером
играть и преспокойно передернул, чтобы выручить приятеля.
Страдая нервным заиканьем на губных звуках, он не задумался
переименовать своего кучера Петра в Льва--и мой отец обозвал
его крепостником. По-русски Василий Иванович выражался с
нарочитым трудом, предпочитая для разговора замысловатую смесь
французского, английского и итальянского. Всякий его переход на
русский служил средством к издевательству, заключавшемуся в
том, чтобы исковеркать или некстати употребить простонародный
оборот, прибаутку, красное словцо. Помню, как за столом,
подытоживая всяческие свои горести -- замучила сенная
лихорадка, улетел один из павлинов, пропала любимая борзая,--
он вздыхал и говорил: "Je suis comme une (Я как
(франц.)) былинка в поле!" --с таким видом, точно и
впрямь могла такая поговорка существовать.
Он уверял, что у него неизлечимая болезнь сердца, и что
для облегчения припадка ему необходимо бывает лечь навзничь на
пол. Никто, даже мнительная моя мать, этого не принимал
всерьез, и когда зимой 1916 года, всего сорока пяти лет от
роду, он действительно помер от грудной жабы--совсем один, в
мрачной лечебнице под Парижем--с каким щемящим чувством
вспоминалось то, что казалось пустым чудачеством, глупой сценой
-- когда бывало входил с послеобеденным кофе на расписанном
пионами подносе непредупрежденный буфетчик и мой отец косился с
досадой на распростертое посреди ковра тело шурина, а затем, с
любопытством, на начавшуюся пляску подноса в руках у все еще
спокойного на вид слуги.
От других, более сокровенных терзаний, донимавших его, он
искал облегчения--если я правильно понимаю эти странные вещи--в
религии: сначала, кажется, в какой-то отрасли русского
сектантства, а потом по-видимому в католичестве; лет за пять до
его смерти моя мать и кузина отца Екатерина Дмитриевна Данзас
однажды не могли заснуть в своем отделении от рокота и рева
латинских гимнов, заглушавших шум поезда -- и несколько
опешили, узнав, что это поет на сон грядущий Василий Иванович в
смежном купе. А помощь ему с его натурой была верно до
крайности нужна. Его красочной неврастении подобало бы
совмещаться с гением, но он был лишь светский дилетант. В юные
годы он много натерпелся от Ивана Васильевича, его странного,
тяжелого, безжалостного к нему отца. На старых снимках это был
благообразный господин с цепью мирового судьи, а в жизни
тревожно-размашистый чудак с дикой страстью к охоте, с разными
затеями, с собственной гимназией для сыновей, где преподавали
лучшие петербургские профессора, с частным театром, на котором
у него играли Варламов и Давыдов, с картинной галереей, на три
четверти полной всякого темного вздора. По позднейшим рассказам
матери, бешеный его нрав угрожал чуть ли не жизни сына, и
ужасные сцены разыгрывались в мрачном его кабинете.
Рождественская усадьба--купленная им собственно для старшего,
рано умершего, сына -- была, говорили, построена на развалинах
дворца, где Петр Первый, знавший толк в отвратительном
тиранстве, заточил Алексея. Теперь это был очаровательный,
необыкновенный дом. По истечении почти сорока лет я без труда
восстанавливаю и общее ощущение и подробности его в памяти:
шашечницу мраморного пола в прохладной и звучной зале, небесный
сверху свет, белые галерейки, саркофаг в одном углу гостиной,
орган в другом, яркий запах тепличных цветов повсюду, лиловые
занавески в кабинете, ру-косбразный предметик из слоновой кости
для чесания спины -- и уже относящуюся к другой главе в этой
книге, незабвенную колоннаду заднего фасада, под романтической
сенью которой сосредоточились в 1915 году счастливейшие часы
моей счастливой юности.
После 1914 года я больше его не видал. Он тогда в
последний раз уехал за границу и спустя два года там умер,
оставив мне миллионное состояние и петербургское свое имение
Рождествено с этой белой усадьбой на зеленом холму, с дремучим
парком за ней, с еще более дремучими лесами, синеющими за
нивами, и с несколькими стами десятин великолепных торфяных
болот, где водились замечательные виды северных бабочек да
всякая аксаково-тур-генево-толстовская дичь. Не знаю, как в
настоящее время, но до Второй мировой войны дом, по донесениям
путешественников, все еще стоял на художественно-исторический
показ иностранному туристу, проезжающему мимо моего холма по
Варшавскому шоссе, где -- в шестидесяти верстах от Петербурга
-- расположено за одним рукавом реки Оредежь село Рождествено,
а за другим--наша Выра. Река местами подернута парчой нитчатки
и водяных лилий, а дальше, по ее излучинам, как бы врастают в
облачно-голубую воду совершенно черные отражения еловой глуши
по верхам крутых красных берегов, откуда вылетают из своих нор
стрижи и веет черемухой; и если двигаться вниз, вдоль высокого
нашего парка, достигнешь, наконец, плотины водяной мельницы --
и тут, когда смотришь через перила на бурно текущую пену, такое
бывает чувство, точно плывешь все назад да назад, стоя на самой
корме времени.
6
В сем месте американской и великобританской версий
нынешней книги, в назидание беспечному иностранцу, получившему
в свое время через умных пропагандистов и дураков-попутчиков
чисто советское представление о нашем русском прошлом (или
просто потерявшему деньги в каком-нибудь местном банковском
крахе и потому полагающему, что "понимает" меня), я позволил
себе небольшое отступление, которое привожу здесь только для
полноты; суть его покажется слишком очевидной русскому читателю
моего поколения:
"Мое давнишнее расхождение с советской диктатурой никак не
связано с имущественными вопросами. Презираю россиянина-зубра,
ненавидящего коммунистов потому, что они, мол, украли у него
деньжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразная
гипертрофия тоски по утраченному детству", И еще:
Выговариваю себе право тосковать по экологической нише --
в горах Америки моей вздыхать по северной России.
7
Мне было семнадцать лет; вторая любовь и первые паузники
занимали все мои досуги, о материальном строе жизни я не
помышлял --да и на фоне общего благополучия семьи никакое
наследство не могло особенно выделиться; но теперь мне вчуже
странно, и даже немного противно, думать, что в течение
короткого года, пока я владел этим обреченным наследством, я
слишком был поглощен общими местами юности -- уже терявшей свою
первородную самоцветность,--чтобы испытать какое-либо
добавочное удовольствие от вещественного владения домом и
дебрями, которыми и так владела душа, или какую-либо досаду,
когда большевицкий переворот это вещественное владение
уничтожил в одну ночь. Мне это противно -- точно я поступил
неблагодарно по отношению к дяде Васе, взглянул на него,
чудака, с улыбкой снисхождения, с которой на него смотрели даже
те, кто его любил. И уже с совершенной обидой вспоминаю, как
наш швейцарец гувернер, коренастый и обычно добродушный Нуазье,
брызгал ядовитым сарказмом, разбирая однажды французские стихи
и музыку дяди--"Octobre"--лучший его романс. Он сочинил эту
может быть и банальную, но певуче-ручьистую вещь как-то осенью,
в своем замке около По, в Нижних Пиренеях, недалеко, помнится,
от имения Ростана, мимо которого мы проезжали по дороге из
Биаррица. Имение называлось Перпинья,--он его завещал какому-то
итальянцу. Глядя с террасы на виноградники, желтеющие внизу по
скатам, на горы, лиловеющие вдали, терзаемый астмой, сердечными
перебоями, ознобом, каким-то прустовским обнажением всех чувств
(он лицом несколько походил на Пруста), бедный Рука -- как
звали его друзья-иностранцы -- отдал мучительную дань осенним
краскам -- "chapelle ardente de feuilles aux tons violents"
("Часовня из огнецветных листьев" (франц.).) как
выпелось y него,-- и единственный, кто запомнил романс от
начала до конца, был мой брат, непривлекательный тогда увалень
в очках, которого Василий Иванович едва замечал и который за
смертью не может ныне помочь мне восстановить забытые мною
слова.
L'air transparent fait monter de la plajne...--
(Прозрачный воздух доносит с равнины... {франц.))
высоким тенором пел Василий Иванович, приехавший к
завтраку, а пока что присевший у белого рояля, наполовину
отраженного в палевом паркете вырской гостиной,-- и ежели я, со
своей рампеткой из зеленой кисеи, шел в эту минуту домой через
парк (вдоль которого по ломаной линии молодого ельника только



Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 [ 10 ] 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.