что дом остановился. На стуле, раскинув руки, как человек,
оцепеневший среди молитвы, смутно белела в темноте сброшенная
рубашка.
три слога все то, что пело в них раньше,-- ветер, и гудение
телеграфных столбов, и счастье,-- и еще какой-то сокровенный
звук, который был самой жизнью этого слова. Он лежал навзничь,
слушал свое прошлое. И вдруг за стеной раздалось нежно,
тихонько, назойливо: туу... ту... ту-ту... Алферов думал о
субботе.
просунулась в номер второго апреля и уронила на пол длинный
сиреневый конверт. На конверте Ганин равнодушно узнал косой,
крупный, очень правильный почерк. Марка была наклеена вниз
головой, и в углу толстый палец Эрики оставил жирный след.
Конверт был крепко надушен, и Ганин мельком подумал, что
надушить письмо то же, что опрыскать духами сапоги для того,
чтобы перейти через улицу. Он надул щеки, выпустил воздух и
сунул нераспечатанное письмо в карман. Спустя несколько минут
он его опять вынул, повертел в руках и кинул на стол. Потом
прошелся раза два по комнате.
мешались с шумом поездов, которые, пользуясь сквозняками,
прокатывали по всем комнатам. Ганин, остававшийся по утрам
дома, обычно сам выметал сор, стелил постель. Он теперь
спохватился, что второй день не убирал комнаты, и вышел в
коридор в поисках щетки и тряпки. Лидия Николаевна с ведром в
руке шуркнула мимо него, как мышь, и на ходу спросила: "Вам
Эрика передала письмо?"
дубовом бауле. В зеркале прихожей он увидел отраженную глубину
комнаты Алферова, дверь которой была настежь открыта. В этой
солнечной глубине -- день был на диво погожий -- косой конус
озаренной пыли проходил через угол письменного стола, и он с
мучительной ясностью представил себе те фотографии, которые
сперва ему показывал Алферов, и которые он потом с таким
волненьем рассматривал один, когда помешала ему Клара. На этих
снимках Машенька была совсем такой, какой он ее помнил, и
теперь страшно было подумать, что его прошлое лежит в чужом
столе. В зеркале отраженье захлопнулось: это Лидия Николаевна,
мышиными шажками просеменив по коридору, толкнула открытую
дверь.
лежало сиреневое пятно. Он вспомнил по быстрому сочетанью
мыслей, вызванных этим пятном и отраженьем стола в зеркале, те
другие, очень старые письма, что хранились у него в черном
бумажнике, лежащем рядом с крымским браунингом, на дне
чемодана.
оконную раму и сильными своими пальцами разорвал накрест
письмо, разорвал опять каждую долю, пустил лоскутки по ветру, и
бумажные снежинки полетели, сияя, в солнечную бездну. Один
лоскуток порхнул на подоконник, Ганин прочел на нем несколько
изуродованных строк:
запахом угля, весенним простором, и, облегченно двинув плечами,
принялся убирать комнату.
соседи, как Алферов громко смеялся, как Подтягин что-то мягко
бормотал. И еще спустя некоторое время, Эрика вышла в коридор и
уныло забухала в гонг.
испуганно взглянула на него. И Ганин улыбнулся, да такой
красивой и ласковой улыбкой, что Клара подумала: "Пускай он
вор,-- а все-таки такого второго нет". Ганин открыл дверь, она
наклонила голову и прошла мимо него в столовую. Остальные уже
сидели по местам, и Лидия Николаевна, держа громадную ложку в
крохотной увядшей руке, грустно разливала суп.
действительно не везло. Французы разрешили приехать, а немцы
почему-то не выпускали. Между тем у него оставалось как раз
достаточно средств, чтобы выехать, а продлись эта канитель еще
неделю, деньги уйдут на жизнь, и тогда до Парижа не доберешься.
Кушая суп, он рассказывал, с каким-то грустным и медлительным
юмором, как его гнали из одного отдела в другой, как он сам не
мог объяснить, что ему нужно, и как наконец усталый,
раздраженный чиновник накричал на него. Ганин поднял глаза и
сказал:-- Да поедем туда завтра вместе, Антон Сергеевич. У меня
времени вдоволь. Я помогу вам объясниться. Он, точно, хорошо
говорил по-немецки. -- Ну, что же, спасибо,-- ответил Подтягин
и снова, как вчера, заметил необычную светлость его лица.-- А
то, знаете, прямо хоть плачь. Опять два часа простоял в хвосте
и вернулся ни с чем. Спасибо, Левушка.
Алферов. И с Ганиным случилось то, чего никогда с ним не
случалось. Он почувствовал, что нестерпимая краска медленно
заливает ему лицо, горячо щекочет лоб, словно он напился
уксуса. Идя к обеду, он не подумал о том, что эти люди, тени
его изгнаннического сна, будут говорить о настоящей его
жизни,-- о Машеньке. И с ужасом, со стыдом, он вспомнил, что
сам, по неведенью своему, третьего дня за обедом смеялся с
другими над женой Алферова. И сегодня опять кто-нибудь мог
усмехнуться.
временем Алферов.-- В обиду себя не даст. Не даст себя в обиду
моя женка.
кусая губы и опустив глаза, катал хлебный шарик. Он решил было
встать и уйти, но потом пересилил себя. Подняв голову, он
заставил себя взглянуть на Алферова и, взглянув, подивился, как
Машенька могла выйти за этого человека с жидкой бородкой и
блестящим пухлым носом. И мысль, что он сидит рядом с мужчиной,
который Машеньку трогал, знает ощущенье ее губ, ее словечки,
смех, движенья и теперь ждет ее, эта мысль была ужасна, но
вместе с тем он ощущал какую-то волнующую гордость при
воспоминаньи о том, что Машенька отдала ему, а не мужу, свое
глубокое, неповторимое благоуханье.
автобуса. Внизу проливались улицы, по солнечным зеркалам
асфальта разбегались черные фигурки, автобус качался, грохотал,
и Ганину казалось, что чужой город, проходивший перед ним,
только движущийся снимок. Потом, вернувшись домой, он видел,
как Подтягин стучался в номер Клары, и Подтягин показался ему
тоже тенью, случайной и ненужной.
двери Антон Сергеевич, попивая чай у Клары.-- Не в вас ли?
не верилось, что это могло быть так; она боялась этого, боялась
того Ганина, который шарил в чужом столе, но все-таки ей был
приятен вопрос Подтягина.
через пенсне искоса поглядывая на нее.
чувствуя что Подтягину можно проговориться.
Недаром он такой озаренный. Старому прочь, новому добро
пожаловать. Слыхали, что он мне сегодня предложил? Завтра --
вместе со мной в полицию.
Бедняжка. У нее был загробный голос по телефону. Подтягин
вздохнул:
благо. А знаете, Кларочка, мне-то скоро помирать... -- Бог с
вами, Антон Сергеевич! Какие глупости. -- Нет, не глупости.
Сегодня ночью опять был припадок. Сердце то во рту, то под
кроватью...
доктора... Подтягин улыбнулся.
припадок пустяк. Сам сейчас выдумал, чтобы посмотреть, как вы
очеса распахнете. Если бы мы были в России, Кларочка, то за
Василенко Иван
Круз Андрей
Акунин Борис
Свержин Владимир
Никитин Юрий
Корнев Павел