неосведомленности, и по мере того, как развивается ум, невинность эта
постепенно сходит на нет.
был, не нанесло почти никакого ущерба его простодушию. Опыт, бесспорно,
великий наставник, но Билли был еще слишком юн, чтобы успеть набраться
опыта. Не обладал он и той интуитивной способностью распознавать зло,
которая у натур дурных или недостаточно хороших предшествует опыту, а потому
может быть присуща - а в иных случаях и явно присуща - даже юности.
представлению о матросах. Матрос старой школы, буквально выросший на палубе
и с отрочества не знавший ничего, кроме моря, хотя и принадлежит к тому же
виду, что и обитатель суши, тем не менее в некоторых отношениях разительно
от него отличается. Моряк весь как на ладони, обитатель суши скрытен и
уклончив. И жизнь для матроса - это вовсе не игра, требующая хитрости и
смекалки, не сложная шахматная партия, в которой редкий ход делается без
задней мысли, а цель достигается с помощью долгих коварных маневров, не
запутанная и томительная бесплодная игра, которая не стоит жалкой свечи,
сгорающей, чтобы она могла быть сыграна.
проступках есть что-то детское. И тем более справедливо это в отношении
матросов той эпохи, когда жил Билли. Кроме того, определенные черты, общие
для всех матросов, сильнее проявляются у молодых. И наконец, каждый матрос
приучен выполнять приказы, не обсуждая их. В море его жизнь подчинена
строгому распорядку, и он не волен над ней даже в мелочах. Он не вступает в
то тесное и свободное общение с другими людьми на равных началах (во всяком
случае, равных внешне), которое очень скоро научило бы его, что только
бдительность, прямо пропорциональная видимой честности и порядочности тех, с
кем он имеет дело, может оградить его от беды. Привычная сдержанная
недоверчивость настолько присуща не только дельцам, но и вообще людям,
хорошо изучившим своих ближних в сфере отношений куда более широкой, чем
чисто деловые, - то есть так называемым бывалым людям, - что они попросту
перестают ее за собой замечать. Некоторые из них, возможно, искренне
удивились бы, услышав, что именно эта черта составляет чуть ли не основу их
характера.
случаться непонятные недоразумения из-за койки, сумки с одеждой и прочего. А
вот улыбка, порой ему сиявшая, и ласковые слова, брошенные мимоходом,
сделались, пожалуй, еще более приветливыми.
взгляд Клэггерта неприметно останавливался на Билли, который во время второй
полувахты прогуливался по верхней батарейной палубе, обмениваясь залпами
веселых шуток с другими молодыми матросами, взгляд этот провожал веселого
морского Гипериона задумчиво и печально, а на глаза каптенармуса
навертывались странные жгучие слезы. В такие минуты казалось, что Клэггерта
томит глубокое горе. А иногда к этой грусти примешивалась тоскливая
нежность, словно Клэггерт мог бы даже полюбить Билли, если бы не роковой
запрет судьбы. Но выражение это было мимолетным, и его как бы со стыдом
тотчас сменял взгляд, полный такой неумолимости, что все лицо каптенармуса
вдруг испещрялось бороздами, точно грецкий орех. Порой, заметив издали, что
навстречу ему идет наш фор-марсовый, Клэггерт, когда они сближались,
чуть-чуть отступал в сторону и пропускал Билли мимо себя, сверкая на него
всеми зубами в притворной улыбке. Но если они встречались неожиданно, в
глазах каптенармуса вспыхивали красные огоньки, точно искры под молотом в
сумрачной кузнице. Эти краткие яростные молнии производили особенно странное
впечатление потому, что их метали глаза, цвет которых в минуты покоя бывал
почти фиалковым самого нежного оттенка.
натуре не способен был правильно их истолковать. Ум его едва ли достигал той
степени тонкой духовной чуткости, благодаря которой самый простодушный
человек подчас инстинктивно угадывает близость зла. А потому Билли просто
считал, что на каптенармуса иногда что-то находит. Только и всего. Но
приятную улыбку и приветливые слова молодой матрос принимал за чистую монету
- ему еще не доводилось слышать поговорки "на языке мед, а под языком лед".
слова, которые могли навлечь на него гнев каптенармуса, пелена спала бы с
его глаз, даже если бы зрение его и не сделалось острее.
оружейный мастер и баталер, с которыми он ни разу даже словом не обмолвился,
так как по своим обязанностям фор-марсовые вообще с ними не соприкасались, -
теперь при случайных встречах начали смотреть на него с неодобрением,
неопровержимо свидетельствующим, что смотрящий кем-то настроен против того,
кому адресован его взгляд. Но Билли не придал этому ни малейшего значения и
ничего не заподозрил, хотя отлично знал, что оружейный мастер и баталер, а
также писарь и фельдшер, по морскому обычаю, едят за одним столом с
каптенармусом, а потому могли многого от него наслушаться.
и веселой благожелательностью, лишенной даже следа того умственного
превосходства, которое способно возбудить завистливые чувства, и доброе
расположение почти всех, с кем ему приходилось иметь дело, заслоняло от него
безмолвную враждебность, подобную той, о которой только что говорилось.
редко, всякий раз дружески кивал Билли, а то и говорил мимоходом что-нибудь
приятное. Такая его манера как будто ясно показывала, что, каковы бы ни были
первоначальные намерения этого ловкого малого (или намерения тех, чьим
эмиссаром он мог быть), теперь он совершенно от них отказался.
раз его обманула: простак, которого он рассчитывал с легкостью обвести
вокруг пальца, взял над ним верх именно благодаря своей простоте.
подошел к ютовому и не потребовал от него объяснения, с какой, собственно,
целью он заманил его на руслень, откуда затем убрался с такой поспешностью.
Проницательные читатели, кроме того, пожалуй, полагают, что для Билли было
бы естественно потолковать кое с кем из насильственно завербованных и
проверить, была ли доля истины в темных намеках его ночного собеседника на
их недовольство. Пусть проницательные читатели думают, что им хочется. Но
чтобы понять характер, подобный характеру Билли Бадда, требуется, пожалуй,
нечто большее, а вернее, нечто совсем иное, нежели простая проницательность.
сквозила в его манерах и взглядах, чаще всего надежно маскировалась его
сдержанным и разумным поведением. Но, подобно подземному огню, она все
больше и больше пожирала его изнутри. Долго это продолжаться не могло.
столь резко, - некоторое время не происходило ничего, что имело бы прямое
отношение к нашей истории, пока не начались события, о которых пойдет речь
теперь.
действовавшая у Гибралтара, не располагала фрегатами (бесспорно, более
быстроходными, чем линейные корабли), а потому семидесятичетырехпушечный
"Неустрашимый" использовался не только для разведки, но подчас и
откомандировывался для выполнения более важных поручений. Такой выбор
объяснялся не одними лишь его ходовыми качествами, хотя они и были выше, чем
у других кораблей того же класса, но в основном характером его капитана: он
считался человеком особенно подходящим для выполнения миссий, сопряженных с
неожиданностями, которые могли внезапно потребовать самостоятельных решений,
а также знаний и способностей помимо тех, что необходимы просто хорошему
моряку. И вот когда "Неустрашимый", выполняя поручение как раз такого рода,
находился на наиболее удаленном расстоянии от своей эскадры, дозорный в
конце дневной вахты доложил, что на горизонте виден вражеский корабль. Это
был фрегат, и его капитан, рассмотрев в подзорную трубу, что преимущество и
в людях, и в вооружении в случае боя окажется на стороне английского
корабля, решил воспользоваться своей быстроходностью для бегства и приказал
поставить все паруса. "Неустрашимый" бросился в почти безнадежную погоню,
которая длилась до самой середины первой полувахты, когда фрегату наконец
удалось уйти.
улеглось вызванное ею возбуждение, каптенармус поднялся из порученных его
надзору темных недр корабля, направился к грот-мачте и остановился там со
шляпой в руке, ожидая, пока его заметит капитан Вир, который в одиночестве
прохаживался по квартердеку вдоль правого борта, без сомнения, несколько
раздраженный недавней неудачей. На то место, где стоял Клэггерт, нижние чины
приходили, когда им требовалось по какому-нибудь особенному делу обратиться
к вахтенному офицеру или к самому капитану. Впрочем, обращаться к последнему
в ту эпоху хватало духа редко у какого матроса или унтер-офицера: такую
дерзость могло оправдать лишь нечто действительно из ряда вон выходящее.
чтобы вновь направиться к корме, вдруг заметил Клэггерта и увидел, что тот
прижимает к груди шляпу, смиренно, но упрямо ожидая, когда на него обратят
внимание. Надо сказать, что капитан Вир лично почти не знал этого
унтер-офицера, так как Клэггерт появился на борту перед самым их выходом в
море - его прежнему кораблю предстояла долгая починка, и он был переведен на
"Неустрашимый", каптенармус которого получил серьезные увечья и был списан
на берег.
лице появилось странное выражение. Такую невольную гримасу делает тот, кто
нежданно встречает человека, которого хотя и знает, но не настолько долго и
хорошо, чтобы узнать по-настоящему, и вдруг теперь впервые замечает в его
Прозоров Александр
Прозоров Александр
Посняков Андрей
Круз Андрей
Соломатина Татьяна
Роллинс Джеймс