что вынужден был уступить Давиду своего стажера. Тошка брал на себя
главное бремя ремонтов. Теперь с мелкими поломками Валера должен был
справляться сам. А чувствовал он себя скверно: то ли застудил легкие, то
ли просто сказывалась горная болезнь, но его одолевал тяжелый кашель с
красными прожилками в мокроте. Десяток инъекций пенициллина облегчения
пока не принесли.
исхлещу веником, а потом уложу в медпункте - заметь - на чистую
простыню, напою чаем с малиной, и наутро встанешь как новенький!
чай в постельку... Эй, стража! Вырвать у лгуна его коварный язык!
мать не пускала его в школу. Что бы мамаша сказала, если бы увидела
своего сына, выползающего из кабины вред ветром, словно автогеном
режущим тело? Наверное, упала бы в обморок. Хотя теперь вряд ли...
остановился, придется выходить. Заманчиво, конечно, отсидеться в теплой
кабине, а то и вздремнуть, пока Игнат не исправит повреждение, но нужно
проверить пальцы. Будь они прокляты, эти стержни, соединяющие траки в
гусеничную ленту. Полуметровые, а лопаются, как спички. Недосмотришь,
палец выскочит - и гусеничная лента размотается, как змея.
поднял капюшон каэшки, как называют полярники свои теплые, на верблюжьем
меху куртки, и вылез из кабины. Тут же подставил ветру спину, но мороз
все равно добрался до глаз, чуть не склеив ресницы, прокрался к
запястьям (сколько ни говорили насчет рукавиц - все равно шьют короткие)
и сковал дыхание. Валера постоял, унял бешеный стук сердца, взял молоток
и стал осматривать ленту. Так и есть, вылезли головки двух пальцев.
Спасибо, Игнат, вовремя остановился. Теперь нужно хорошенько подумать,
как половчее произвести замену. На мгновение мелькнула соблазнительная
мысль: осторожно вбить головки назад - авось продержатся до следующей
остановки, а там уже поставить новые пальцы. Иногда ребята так и делали,
если очень сильно уставали. Но это было рискованно, да и батя, если
догадывался, за такие "шалости" пощады не давал.
лент, у всех одно и то же... А пальцы, как на трех, лопнули под вторым и
третьим катком. Пришлось чуть протащить тягач вперед, с таким расчетом,
чтобы сломанный палец оказался в провисающей части гусеницы, между
ведущей звездочкой и передним катком. Нагнулся, тихонько выбил молотком
головку. Теперь предстояло самое тяжелое: вставить в отверстие новый
палец и вколотить его кувалдой, выталкивая остаток сломанного.
помахай ею на высоте в три с половиной километра! Валера прокашлялся,
наладил дыхание и три раза ударил по головке. Все, стой и жди, пока
сердце не перестанет отбивать чечетку. Еще три раза - и опять стой и
жди. Еще два, еще один... Кувалда вывалилась из ватных рук, глаза
застелила оранжевая пелена, а жидкий воздух отказывался насытить легкие.
рухнул на сиденье. Полежал, пришел в себя. Потом залез под тягач,
вставил в проточку пальца два "сухарика", закрепил их шайбой и шплинтом.
Голыми руками, потому что "сухарики" крохотные, толщиной в три
миллиметра, рукавица их не учует.
бальзамом, бинтовал, только помогало это, как заявил Тошка, не больше,
чем дохлой дворняге витамины.
пошел менять второй палец. Вставил. стержень, поднял кувалду, которая,
казалось, весила теперь целый центнер, ударил - мимо... И так обидно
стало Валере за этот промах, будто совершил он трагическую и
непоправимую ошибку. Обругал себя последними словами, прицелился, ударил
- мимо... Бессильный, прислонился к тягачу, в голове роились малодушные
мысли. Снова обругал себя, встряхнулся, присел на корточки, чтобы
поднять кувалду, и... очнулся от частых и равномерных ударов по металлу
- Ленька вбивал второй палец!.. Семь... десять... пятнадцать ударов
подряд! Вбил, забрался под тягач, зашплинтовал, кивнул Валере и пошел к
Сомову - помогать.
конечно, не стал, но спасибо. Сегодня ты, завтра я, за нами не
останется. Честно скажу, не очень ты мне правился, но человеку
свойственно ошибаться, может, и я в тебе ошибся.
иначе одуреешь. Руки ватные, ноги ватные, голова чугунная... Бате еще
хуже. Думает, не знаем, что валидол из аптечки таскает. Еще в прошлом
походе батя запросто расправлялся с пальцем, ворочал бочки и на
заготовке снега орудовал ножовкой, как дисковой пилой. Не тот стад батя.
Пятьдесят лет и три дырки в груди - многовато для одного человека, если
даже он такой богатырь, как батя.
дороги, вспомнилась песня, - ...знать не можешь доли своей..."
человек и хрупок, щепка в житейском водовороте. Кто это сказал, что
человек - хозяин своей судьбы? Извините, дорогой товарищ, с таким же
основанием я могу утверждать, что хозяин моей судьбы Синицын. Подготовил
он топливо, что в цистерне на Комсомольской, - с песней рванем к Мирному,
не подготовил - потащимся, мурлыкая про себя жизнеутверждающую мелодию
Шопена.
определил он сам. Было, конечно, всякое, но последнее слово сказал он.
жалеть о том, что рядом нет Тошки. В походе с ним весело и легко, но
бывает, что человеку хочется немного одиночества, хотя бы на
часок-другой. Помечтать о прекрасном будущем, о встрече с Машенькой,
отцом, близнятками... Батюшки, послезавтра им по восемь лет, чуть не
забыл! На первой же остановке дать радиограмму!
фотокарточку в твердом целлулоидном футляре. Машенька, сероглазка ты моя
нежная, незабудки мои ненаглядные... "И залезли мне в сердце девчонки,
как котята в чужую кровать!"
про себя. Напевал - и разматывал цепочку.
благополучно: вкусно ел и мягко спал, в день совершеннолетия получил от
матери нового "Москвича". Не жизнь, а ковровая дорожка, по которой мама
вела сыночка за ручку. Родительница была профессором-биологом,
директором научно-исследовательского института. Зарабатывала солидные
деньги и щедро тратила их на единственное чадо, требуя взамен сыновней
любви и послушания - условия, которые не слишком тяготили Валеру.
сотрудником и почти всю зарплату тратил на марки, короче, был чудаком и
неудачником. Когда к жене приходили гости, никому на глаза не
показывался, покупал продукты и готовил себе отдельно, лишь изредка
великодушно соглашаясь на вечерний чай в кругу семьи. Выпив чай, с явным
облегчением говорил "спокойной ночи" и уходил к своим маркам
-единственному, что любил по-настоящему. К сыну он относился с
ироническим равнодушием. Мать смотрела на своего мужа с некоторой
жалостью, в глубине души презирая его и проклиная, наверное, ту минуту,
когда глупой третьекурсницей объяснилась в любви красивому дипломнику.
Что приключилось с отцом, почему он начисто лишен честолюбия, равнодушен
к успеху, столь ценимому другими людьми, Валерий в точности не знал;
слышал только, что отец что-то изобрел, опрометчиво, как считалось,
отверг авторитетное предложение о соавторстве и такое "негибкое"
поведение очень ему в свое время повредило. Но отец об этом не
рассказывал, мать тоже уводила разговор в сторону, и Валера перестал
затрагивать столь щекотливую тему.
экзамены преподавателям, с большим уважением относившимся к Марии
Федоровне Никитиной, словом, вел жизнь, которой многие завидовали. И сам
Валера и все окружающие понимали, что дальше будет аспирантура, защита
диссертации. Как ни странно, однако, недоброжелателей у Валеры не было.
Симпатичный и обаятельный, он вел себя просто и естественно, и никому в
голову не приходило злословить по его адресу. Если уж, рассуждали
ребята, кому-то и суждено въехать в будущее на белом коне, то пусть
лучше это будет Валерка, чем кто-нибудь другой.
сына с собой. Там бывали не только коллеги матери, ученые, но и артисты,
писатели. Валера не без интереса слушал их споры, в ходе которых
высказывались парадоксальные мысли, яркие идеи и остроумные гипотезы.
Здесь каждый был индивидуальностью: Илья Петрович пополнил таблицу
Менделеева, Григорий Иванович стоял рядом с Королевым, когда Гагарин
делал первый виток вокруг земного шара, Мария Федоровна поставила
уникальные опыты по синтезу белка, Сергей Павлович завоевывал призы на
международных кинофестивалях, а Николай Валентинович сочинял имевшие
успех стихи.
незаурядными людьми, он научился самостоятельно мыслить. Но тогда он
вряд ли по-настоящему ценил их, хотя и гордился тем, что "вхож" в их