Чтение 10–й страницы книги ~Кантианские вариации~

случае понимать означает вглядеться в то принятое, на вопрос о возникновении
которого нет никакой необходимости отвечать.

Так что это за принятое? Принятое, говорит Кант, - это сердце, добро.
Кстати, он скажет очень странную фразу о Руссо. Она непонятна, если не
поставить ее в контекст рассуждения о некоторой от знания и мышления
независимой достоверности, очевидности. У Канта это высказывание встречается
и в письмах, и в ранних работах; он говорит, что истинным автором теодицеи,
то есть оправдания Бога в этом злом мире, автором истинной теодицеи является
Руссо. Почему Руссо, ведь он никакой теодицеей не занимался? А потому, что
он был конгениальным Канту автором, который прекрасно понимал, что
человеческое сердце содержит в себе нравственные побуждения, существующие
без постройки каких-либо приспособлений для проникновения в другой мир. Я
сейчас почти буквально процитировал Канта из "Грез духовидца, поясненных
грезами метафизика". Прочитаю другой отрывок: "Поэтому... человеческой
природе и чистоте нравов, по-видимому, более соответствует обосновывать
ожидание будущего мира (то есть оправдание мира или Бога в мире) на чувствах
благородной души, чем поддерживать ее доброе поведение надеждами на другой
мир".

Правда, надежду мы уже исключили. Но вы и не заметили, что когда я сказал
слово "тавтология", я снова говорил о мышлении, которое может надеяться, не
надеясь, потому что надежда абсолютна. А раз она абсолютна, то нечего
вплетать Бога и надежду на него в свои повседневные дела.

Значит, уже в том, что называется нравственным чувством, речь идет о
некоторой наглядной, умозрительной интуиции или ухватке, а не о натуральном
предмете. Когда я говорю, что откровение предполагается, что я могу узнать
его, что если я его узнаю, оно уже есть, - что это? Это умное зрение. У него
нет предмета, предметное множество пусто, когда мы говорим: добрый человек
добр. Так почему именно Руссо? Для того чтобы ответить, продолжу цитату:
"Такова нравственная вера, простота которой отлична от умствований иди
пристроек"[E15]. А что мы пристраиваем к простоте? Мы пристраиваем к ней
всякие допущения и фантазии о том, как устроен сверхчувственный мир. У Канта
здесь звучит потрясающая интуиция и чувство, которое я назвал бы чувством
размерностей. Когда я строю пристройки, описывающие сверхчувственный мир, то
все термины и понятия внутри него несоразмерны с ситуацией употребления этих
терминов и понятий, несоразмерны с возможностями наблюдения, с возможностями
восприятия и человеческими задачами. Допустим, я вам опишу сверхчувственный
мир, расскажу, что есть зоны, что каждая единица эона насчитывает 300
миллионов лет, расскажу, как они сменяют друг друга. Но Кант на это скажет:
простите, время эона несоизмеримо, несоразмерно времени моего действия.
Поступать я должен сейчас, а как мне перейти от терминов описания эонов к
терминам, соразмерным с конечными шагами моего действия и моего мышления?
Как из эонов я могу это вывести - сказать мне сейчас ложь или сказать
правду? Нарушена размерность.

Я ввел интуицию размерности и хотел бы, чтобы вы ощущали ее. Причем слово
"размерность" я употребляю как в интуитивном смысле, так и в смысле
современных математических теорий размерности. Канта, например, все время
интересует, не находимся ли мы, употребляя какое-либо понятие, в такой
ситуации, когда условия реализации этого понятия не выполняются, когда мы
потеряли размерность нашего мышления... Поэтому он заключает: "Предоставим
все шумные учения о таких отдаленных предметах умозрения праздным головам.
(Кому нечего делать, тот пусть рассказывает, как построено эоновое царство.
На самом деде это не имеет никакого значения.) Минутное влияние этих споров
может быть поможет в снискании одобрения школ, но не скажется на будущей
судьбе честных людей"[E16]. Честность в этом смысле и есть то, что Руссо
назвал нравственным чувством или человеческим сердцем. Но у Руссо это были
слова, а у Канта стад ясен смысл. Слова Руссо совпали с гением Канта. Кант
выявил вневременной, то есть независимый от смены состояний, от прогресса,
от знания, внемыслительный характер самой бытийной основы человеческого
существования, или нравственности, поскольку нравственность есть обобщенная,
или выделяющая, характеристика существования человеческого феномена как
такового.

Последний шаг моего рассуждения можно резюмировать следующим образом: мы
всегда внутри тавтологии нравственности. Мы не можем ее расцепить, если
захотим узнать, откуда она. Так же как мы не можем расцепить и тавтологию
разума, если захотим узнать, откуда и как образовались те формы
чувственности и рассудка, которые у нас есть. Это означает независимость
нравственности от знания, свидетельствует об автономии нравственности; и
когда Кант говорит о том, что мы должны "снять" знание, он имеет в виду, что
в мире причинных связей есть, и им не противоречит, автономная сфера
нравственности. Понимание же ее избавляет нас от необходимости отвечать на
вопросы, на которые нет ответов уже по логическим причинам.

Все это надо брать, повторяю, в аккорде, в звучании внутренней кантовской
темы - если уже есть, то... Например: если уже есть, то нет необходимости
сравнивать, если у нас уже есть тавтология нравственности, если есть та
форма чувственности, которая есть, если есть тот разум, который есть, - то
нет необходимости внешнего сравнения, достаточно понять, что это. А само
понимание вне времени. Нравственность вне времени, и это тавтология, внутри
которой мы всякий раз находимся. Никакой прогресс цивилизации, прогресс
науки, техники не имеет отношения к узнаванию. К узнаванию себя в качестве
человеческого существа. Узнавание тавтологично. Мы узнаем себя вне времени в
том смысле, что узнавание относится к тому, внутри чего нет смены состояний
и последовательности их. Такая формулировка тавтологии есть одновременно
формулировка проблемы существования как чего-то невыводимого из мысли.
Декартовское ego cogito ergo sum - одна из самых грамотных и первых
теоретических формулировок того, в чем нет смены состояний. Между Я и
"существую" нет интервала. Сказав "я" - сказал "существую". Сказав
"существую" - сказал "я". И внутри нельзя ничего посадить, нельзя
расчленить, нельзя вообразить никакой смены и последовательности ego cogito
и ego sum.

Вернемся, однако, к утверждению, что если уже есть, то нет необходимости
сравнивать, а также к удерживаемой нами на этом фоне проблеме Руссо как
истинного первооснователя теодицеи. Помечу этот пункт в других терминах:
если мы так поняли нравственное чувство, то тем самым мы совершили, или
обосновали, теодицею вполне достаточным образом. Скажем так: Бог невинен, а
мы свободны. Кант пишет: "Если бы даже хотели ответить на вопрос, на который
отвечать нет никакой необходимости, поскольку подобное исследование лежит
полностью за пределами человеческого разума (заметьте, главный аргумент - не
нужно), то мы не могли бы указать никакой другой причины, кроме действия
божественного творца. Хотя мы вполне могли бы объяснить свое право, раз уж
оно нам дано, судить об этом априори - quid juris - посредством разума (то
есть не посредством рассуждений о действиях божественного творца, а
посредством разума)[E17].

Quid juris - довольно сложное выражение. И оно получило неправильную
трактовку в случае Канта. Quid juris - это "по праву", "по должному". В
противоположность quid facti - "по факту", "фактически". Например, Кант
говорил представление Я должно сопровождать все представления. То есть он
пытается рассуждать независимо от того, сопровождает оно фактически или не
сопровождает, это другой вопрос. Должно сопровождать. Интерпретаторы обычно
видят здесь нормативность. Juris понимается как нормативное, в отличие от
фактического. Однако у Канта quid juris имеет следующий смысл: раз это уже
дано, тогда есть право. Ибо данность - это фактичность. Juris у Канта не
есть отличение нормы от факта, наоборот: если это дано как факт и раз уже
дано, то есть право. Хотя абстрактно такого права нет; потому что в пределах
этого невидимого, или сверхчувственного, факта мы оперируем терминами, под
которые не можем подставить реальный предмет, иначе говоря, оперируем
неразрешимыми эмпирическими терминами. Раз уж дано - можем судить, говорит
Кант. И дальше, в другом письме, замечает: "Можно ли побудить разум
достигнуть этого понятия теизма только посредством того, чему учит история,
или только посредством непостижимого для нас сверхъестественного внутреннего
воздействия..."[E18].

Я уже показал, что мы как философы выбрали не понятие теизма, а точку
зрения непостижимого, то есть до конца неразложимого, но принимаемого
сверхъестественного внутреннего воздействия. Что это такое? Например,
сверхъестественностью внутреннего воздействия, для нас несомненного,
обладает феномен голоса совести внутри нас. Он действует на нас, но действие
его сверхъестественно, ибо ответить на вопрос почему? - нельзя, получится
тавтология. Мы говорим: не почему, по совести. Здесь я стою и не могу иначе.
Вот что Кант называет сверхъестественным внутренним воздействием. Он не
имеет в виду какое-либо сверхфизическое действие, которое, скажем, имел в
виду Лейбниц в своей теории предустановленной гармонии. Речь идет о
несомненности внутреннего воздействия, для нас непостижимого и в этом смысле
сверхъестественного.

Возвращаюсь к цитате. Итак, можно ли побудить разум достигнуть этого
понятия теизма только посредством истории, Евангелия, как бы quid facti,
только посредством непостижимого для нас сверхъестественного внутреннего
воздействия? Этот вопрос касается второстепенного - возникновения и развития
данной идеи, или разума. Поэтому, продолжает Кант, "можно согласиться с тем,
что если бы Евангелие до сих пор не научило людей всеобщим нравственным
законам в их совершенной чистоте, то разум до сих пор не мог бы их
постигнуть с такой полнотой. Однако теперь, когда они уже есть, каждого
можно убедить в их правильности и значительности с помощью одного только
разума". Идею, то есть незнаемое нами, выраженное в словах "свобода",
"сверхъестественное внутреннее воздействие" и так далее, которые лишь
исторически предполагают соответствующие события и предметы веры, - нужно
просто принять.

Теперь я поясню, что такое принимаемое. Это не есть просто факт, потому
что принимаемое содержит в себе незнаемое. В слове "свобода" мы принимаем
нечто, чего, в смысле знания, мы не знаем. Свобода непосредственно
достоверна, но, будучи достоверной, она при этом не есть достоверность
предмета, факта, эмпирии. Независимое в словах "свобода" или