тоже средство духовной жизни человека, как и философия. И в этом смысле
внутри нее также возможен духовный философский акт, а не только специфически
литературный. Например, поэт Даниил Хармс спрашивал, что это за существа
такие, у которых к конечностям, то есть ногам, привязаны какие-то "крючки",
и они этими крючками становятся на лед3. Фактически поэт выявляет здесь то,
что параллельно с Хармсом называлось в европейской традиции феноменом.
Традиции, о которой Хармс, разумеется, не знал, просто сама проблематика
тогда была конгениальна состоянию культур. И русской, и европейской.
знаем, что это коньки или лыжи. И иногда знание того, что мы видим,
несомненно, мешает нам видеть видимое.
аппарата вещь. А именно, что сознание - это выделенность, различенность. Так
вот эта различенность имеет еще один весьма важный смысл с точки зрения
сознания как свидетельства. В этом свидетельском сознании содержится,
во-первых, что-то, что я сознаю или думаю или чувствую. И, во-вторых: я
думаю, что я думаю. Или: я чувствую, что я чувствую. Ну, скажем, я чувствую,
что я люблю. Но это в принципе может не совпадать с тем, что я действительно
люблю. Одно дело "я люблю" и совсем другое "я чувствую, что я люблю". Или -
"я мыслю", и "мыслю, что я мыслю". Эти вещи принципиально различны, и
никакое преобразование, никакое допущение, никакое рассуждение не могут
устранить этого различия. Эта испытываемая нами подчас сложность душевной
жизни очевидна независимо от того, сумеем ли мы в ней разобраться, пытаясь
понять себя и других.
проблеме, весьма роковой, о которой было сказано, как известно, очень много
и всегда с суровыми оценками, - проблеме так называемой непознаваемой "вещи
в себе". Между тем для Канта (как мы можем теперь судить) понятие "вещи в
себе" и было связано с той простой, в сущности, философской дилеммой,
вырастало из неминуемого допущения вот того дифференциала ("мыслю, что я
мыслю", "думаю, что думаю"), о котором я только что говорил. Так что здесь
существует неизбежное различие.
так или иначе допускаем, что ее внешнее выражение (то, как она реализуется,
высказывается, проявляется в тех или иных поступках) может порой не иметь
ничего общего с действительным положением дела. И, следовательно, по
явлениям нельзя судить о том, что является. Поэтому отвлеченная духовная
мудрость и гласит - она зафиксирована не только в философии, но и в религии,
- что лишь тот может судить по поступкам, кто видит наши сердца до дна. То
есть, для кого нет ничего скрытого, как для Бога. Я имею в виду известную
метафору Бога как судьи. В каком смысле? А в том смысле, что лишь для него
нет различия между явлением и вещью в себе: что это не обычное человеческое
существо, способное совершать подмену действительного чувства или
действительной мысли своим эмпирическим чувством или своей мыслью. То есть
существо, которое не хочет расставаться с привычной ему жизнью, подставляя в
этом случае под действительную мысль или действительные чувства массу
подменных образований. Существуют целые слои, в которых начинает в
результате жить тот или иной мысленный предмет только потому, что человек не
хочет расстаться с самим собой. С самим себе любезным. Это, так сказать,
удобные ему истины, удобные ему чувства, продолжающие его выживаемость или
приспособление в условиях окружающей среды, положения и т.д.
философского анализа. Собственно сам язык философии вырастает вот из того,
что я только что описал. Но для того чтобы нам согласиться с этим и понять
(и мне, и вам) суть дела, нужно сделать еще один шаг. Для этого я поставлю
ту проблему, которую сформулировал в терминах "явления" и "вещи в себе",
несколько иначе, поверну ее для наглядности другой стороной. В свое время
Владимир Лефевр придумал для своих задач (он занимался рефлексивными играми)
очень хороший пластичный образ, которым я воспользуюсь4.
сторонах фишек. Причем на одной (скажем, видимой нам стороне) - одни цифры,
а на другой, невидимой нам стороне, но видимой другому существу, которое и
двигает фишки домино, - другие цифры. Оно двигает их по законам арифметики и
сообразно своим написаниям. Например, там написано на одной фишке - один, на
другой - два, и оно хочет получить три и соответственно складывает их. Но на
нашей стороне пришли в движение совсем другие цифры. И совсем в другом
порядке и последовательности - для нас непостижимой. Не видя лицевой стороны
фишек, мы в принципе не можем увидеть никакого умопостигаемого порядка
движения цифр на нашей стороне. На нашем экране. Сравните эту проблему с
проблемой принципиальной возможности фундаментального различия между "вещью
в себе" (я специально взял этот известный термин, хотя, как вы теперь
понимаете, его можно заменить другим - он не обязателен) и тем, как вещь
является. Закрепим это различие.
совсем не так, как ведут любящие. Например, поведение Данте, любящего
Беатриче, не имело ничего общего с поведением любящих. И судить по тому, как
он себя вел, о его любви невозможно. На своем отвлеченном языке (а у Данте
весьма отвлеченный духовный язык) он говорил: все внешнее ничто. То есть все
только внутри, а вовне ничто. Как бы я ни поступил, это не похоже на то, что
я чувствую. И ничего общего с этим может не иметь. Он ведь в принципе не
хотел на Беатриче жениться. Именно потому, что он любил ее, она должна была
оставаться женщиной, с которой не выполняются обычные акты супружеской
жизни. В том числе и потому, что он боялся за нее. Или, скажем, известное
целомудрие Христа, который явно не знал женщин еще и потому, что он слишком
высоко ценил, высоко ставил чувство человеческой любви как таковой и считал
его опасным для тех, кто мог оказаться реальным эмпирическим объектом этой
любви. В любви Христа могла сгореть любая подруга. Это одна из причин - я
ведь говорю о символах, расшифровываю символы - нашего обращения к философии
в случае разговора о том, о чем на другом языке мы не могли бы
разговаривать, не запутываясь в бесконечных противоречиях.
ситуацию, когда перед нами нечто, скажем, та сторона экрана, к которой мы не
можем перейти никаким продолжением наших операций на этой стороне экрана. То
есть продолжением наших логических сил. Сил нашего мышления. И отсюда, введя
все это, я сделаю такой вывод, что есть, следовательно, вещи, знание которых
или понимание которых для нас совершенно непостижимо. Мы не можем
представить, что мы можем это понять, но... при условии, если бы уже не
понимали. Или уже не знали, поскольку это "уже" и есть возможность нашего
сознания.
рамки проблемы эмпирии и теории, или мысли и теории. Есть какая-то мысль, к
которой мы не можем прийти продолжением обработки эмпирии; которую мы не
можем знать из опыта, как, например, невидимую для нас сторону домино,
поскольку это имеет отношение к сознанию. А последнее фактически есть
связность одного с другим. То есть связность с тем, что мы не могли бы
понять, если бы уже не понимали. В этом смысле иметь сознание - значит иметь
тавтологию: понимаем, потому что понимаем. Сошлюсь на простой геометрический
пример того, что в принципе нельзя получить из опыта, с одной стороны, и с
другой стороны, что нельзя понять, если уже не понимал.
имеем кривую, которая имеет постоянную кривизну или постоянный коэффициент
искривления, то доказуемо, выводимо из имеющегося у нас знания, что такая
кривая пересечет самое себя. Но будет ли это пересечение кругом, из этого
невыводимо. Если есть круг, то мы увидим круг. Но получить его, ожидая, что
кривая где-то пересечется, невозможно. Поэтому, кстати говоря, одни философы
(я имею в виду прежде всего Платона) и прибегали в этом случае к понятию
"идеи", а другие, как, например, Декарт, - к понятию "врожденной идеи". Кант
же называл такие вещи просто "чистыми созерцаниями", подчеркивая тем самым,
что мы можем понять что-то в мире в терминах причины только тогда, когда
понятие причины у нас уже есть. Значит, это всегда взаимоотношение с иным, к
которому мы не можем непрерывным образом перейти продолжением своих
собственных сил. И вот это место перехода, или место связности, и есть
сознание, которое у нас есть или нет. То есть сознание - это место. В
топологическом смысле этого слова. Приведу еще один пример.
утверждаю, вслед за Гумбольдтом, вслед за Кантом, вслед за многими другими
философами и лингвистами, что, не зная, не имея понятия языка, мы вообще не
обнаружили бы действие механизма языка; заметив что-то странное, в принципе
никогда не могли бы понять, что это такое. То есть от своей лицевой стороны
домино никогда не могли бы перейти к другой стороне, никогда бы не знали,
что это - язык. Так же как, не имея понятия о театре, никогда не могли бы
понять, что происходит на сцене, наблюдая театральное действие,
разыгрываемое какими-то существами. Кстати, лет десять назад, развивая
метафору театра, я случайно обнаружил нечто близкое у великолепного
аргентинского испаноязычного писателя Хорхе Борхеса. В одном из его
рассказов говорится об арабском ученом, который сидит и переводит трактат
Аристотеля о поэтике, и ему нужно перевести слово "театр". А рядом во дворе
играют два мальчика, и в их игре проскальзывают какие-то рудименты
театральной игры. И он переводит странным образом, не понимая ни текста
Аристотеля, ни того, что делают мальчики, - почему? Потому что он уже не
понимает. У него нет еще понятия театра. И все - и ничего с этим не
сделаешь.
что уже имеем язык, нуждается для этого понимания в каких-то постулатах или
аксиомах. Назову одну из таких аксиом: язык есть нечто целостное. То есть я
хочу сказать тем самым, что, вступив в ту область, которую я назвал
сознанием, мы еще имеем дело с такими вещами, которые мы должны принять как
возникающие сразу и целиком и не поддающиеся складыванию по частям и в
последовательности. Ни один язык нельзя получить по частям. Так он не
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Шилова Юлия