Чтение 10–й страницы книги ~Мемуары папы Муми-тролля~

-- Зато оно голубое и мягкое! -- закричал Юксаре. -- Давайте
поплывем туда и будем только спать, качаясь на волнах, и никогда
никуда не вернемся...

-- Как хатифнатты? -- спросил Фредриксон.

-- Кто, кто? -- поинтересовался я.

-- Хатифнатты, -- повторил Фредриксон. -- Они только и знают, что
плывут да плывут... Нет им покоя.

-- Вот именно! -- обрадовался Юксаре. -- И никогда не спят, они
спать не могут. Они не могут даже говорить, они только стремятся
доплыть до горизонта.

-- И удалось это кому-нибудь из них? -- полюбопытствовал я.

-- Этого никто не знает, -- пожал плечами Юксаре.

Мы встали на якорь у скалистого берега. Даже сегодня мурашки
пробегают у меня по спине, когда я шепчу про себя: "Мы встали на якорь
у скалистого берега... Впервые в жизни видел я рыжие скалы и
прозрачных медуз; это удивительно маленькие, похожие на прозрачные
зонтики существа, способные дышать и двигаться".

Мы вышли на берег -- собирать ракушки. Хоть Фредриксон и уверял,
он, мол, хочет обследовать место стоянки судна, что-то подсказывало
мне: и он втайне заинтересовался ракушками. Прибрежные скалы
перемежались с песчаными бережками, и камешки здесь лежали совершенно
гладкие и круглые, как мячик, или вытянутые, как яйца.

Вода была такой чистой и прозрачной, что под ее зеленоватой
толщей просматривалось волнистое песчаное дно. Скалы нагрелись от
солнца. Ветер улегся, и на горизонте не было ничего, кроме светлой
водной глади.

Огромный мир казался мне в ту пору беспредельным, а все маленькое
куда более приятным, чем сейчас. Все маленькое было моим, не знаю,
понятно ли вам, что я имею в виду... И как раз в эту минуту мне в
голову пришла новая важная мысль.

Любовь муми-троллей к морю, должно быть, врожденная, и я с
удовлетворением вижу, как она пробуждается и в моем сыне.

Но, дорогой читатель, согласитесь, что суша вызывает у нас еще
более сильное восхищение.

Когда плывешь по морю, горизонт представляется бесконечным и
непоколебимым. Нормальные же мумитролли больше всего любят
переменчивое и причудливое, неожиданное и своеобразное: берег, который
и земля и вода, солнечный заход, который и мрак и свет, и весну,
которая и холод и тепло.

Но вот снова наступили сумерки. Они опустились совсем бесшумно,
сгущались медленно и осторожно, чтобы у дня хватило времени устроиться
на ночлег. Розоватый западный край неба с разбросанными по нему
маленькими тучками был похож на взбитые сливки, и все это отражалось в
воде. Море было блестящим, как зеркало, и не таило в себе никакой
опасности.

-- Видел ты когда-нибудь тучу близко? -- спросил я Фредриксона.

-- Да, -- ответил он. -- В книге.

-- Мне кажется, она похожа на небесный мох, - заметил Юксаре.

Мы сидели на склоне горы. Приятно пахло водорослями и чем-то еще,
должно быть, морем. Я чувствовал себя таким счастливым и даже не
боялся, что это чувство исчезнет.

-- Ты счастлив? -- спросил я у Фредриксона.

-- Здесь хорошо, -- смущенно пробормотал Фредриксон (и я понял,
что он тоже счастлив).

И тут мы увидели целую флотилию маленьких лодок. Легкие, как
бабочки, они скользили по своему собственному отражению в воде. В
лодках, тесно прижавшись друг к другу, молча сидели какие-то
серовато-белые существа. Их было очень много, и они неотрывно глядели
в море.

-- Хатифнатты, -- произнес Фредриксон. -- Плывут с помощью
электричества.

-- Хатифнатты, -- взволнованно прошептал я. -- Те, что только и
знают плыть да плыть и никогда никуда не приплывают...

-- Они заряжаются во время грозы, -- объяснял Фредриксон. -- И
тогда жгут, как крапива. И еще они ведут порочный образ жизни.

-- Порочный образ жизни? -- очень заинтересовался я. -- Что это
значит?

-- Точно не знаю. Наверно, топчут чужие огороды и пьют пиво.

Мы долго глядели на хатифнаттов, уплывающих навстречу
бесконечному горизонту. И у меня зародилось странное желание
последовать за ними и тоже вести порочный образ жизни. Но вслух об
этом я не сказал.

-- Ну а завтра мы выйдем в открытое море? - внезапно спросил
Юксаре.

Фредриксон взглянул на "Морской оркестр".

-- Это же речной пароход, -- с задумчивым видом сказал он. --
Ходит на водяных колесах. Без парусов...

-- Мы сыграем в орлянку, -- сказал, поднявшись, Юксаре. --
Шнырек, давай сюда пуговицу!

Шнырек, собиравший ракушки в прибрежной воде, пулей выскочил на
берег и начал высыпать содержимое своих карманов.

-- Одной пуговицы хватит, дорогой племянник!

-- Пожалуйста! -- обрадовался Шнырек. -- Какую лучше, с двумя или
с четырьмя дырочками? Костяную, плюшевую, деревянную, стеклянную,
металлическую или перламутровую? Однотонную, пеструю, в крапинку,
полосатую или клетчатую? Круглую, овальную, вогнутую, выпуклую,
восьмиугольную или...

-- Можно обыкновенную брючную, -- остановил его Юксаре. -- Ну, я
бросаю. -- И он закричал: -- Орел! Уплываем в море! Что случилось?

-- Дырочка сверху, -- объяснил Шнырек и прижался носом к
пуговице, чтобы получше разглядеть ее в сумерках.

-- Ну! -- сказал я. -- Как она лежит?

В этот миг Шнырек взмахнул усами, и пуговица скользнула в горную
расселину.

-- Ай! Извините! -- воскликнул Шнырек. -- Хотите другую?

-- Нет, -- сказал Юксаре. -- В "орел или решку" можно играть один
раз. А теперь будь что будет, но я хочу спать.

Мы провели довольно мучительную ночь на борту парохода. Одеяло
было неприятно клейким, словно измазанное патокой, дверные ручки --
липкими; зубными щетками, домашними туфлями и вахтенным журналом
Фредриксона пользоваться было нельзя!

-- Племянник! -- с упреком сказал он. -- Это называется ты
сегодня убирался?

-- Извините! -- воскликнул Шнырек. -- Я вовсе не убирался!

-- И в табаке полно мусора, -- проворчал Юксаре, любивший курить
в постели.

В общем, все было очень неприятно. Однако малопомалу мы
успокоились и свернулись клубочками на менее клейких местах. Но всю
ночь нам мешали странные звуки, которые, казалось, доносились из
навигационной каюты.

Меня разбудил какой-то необычный и зловещий звон пароходного
колокола.

-- Вставайте! Вставайте и посмотрите! -- кричал за дверью Шнырек.
-- Кругом вода! Как величественно и пустынно! А я забыл на берегу
самую лучшую свою тряпочку, которой вытирают перья!

Мы выскочили на палубу. "Морской оркестр" как ни в чем не бывало
плыл по морю, лопастные колеса вертелись спокойно и уверенно, и было в
этом какое-то таинственное очарование.

Даже сегодня я не могу понять, как это Фредриксону с помощью двух
шестеренок удалось придать пароходу такой плавный и быстрый ход.
Однако любые предположения здесь все равно бесплодны. Если хатифнатт
может передвигаться с помощью собственной наэлектризованности (которую
некоторые называли тоской или беспокойством), то никого не должно
удивлять, что кораблю достаточно двух шестеренок. Ну ладно, я оставляю
эту тему и перехожу к Фредриксону, который, нахмурив лоб, разглядывал
обрывок якорного каната.

-- Как я зол, -- бубнил он себе под нос. -- Просто страшно зол.
Никогда так не злился. Его изгрызли!

Мы переглянулись.

-- Ты ведь знаешь, какие у меня мелкие зубы, -- сказал я.

-- А я слишком ленив, чтобы перегрызть такой толстый канат, --
заметил Юксаре.

-- Я тоже не виноват! -- завопил Шнырек, хотя оправдываться ему
было совсем не за чем.. Никто никогда не слышал, чтобы он говорил
неправду, даже если речь шла о его пуговичной коллекции (что достойно
удивления, ведь он был настоящим коллекционером). Видно, у этого
зверька было слишком мало фантазии.

И тут мы услышали легкое покашливание, а повернувшись, увидели
очень маленького клипдасса. Он сидел под тентом и щурился.

-- Вот как, -- сказал Фредриксон. -- Вот как?! -- с ударением
повторил он.

-- У меня режутся зубки, -- смущенно объяснил маленький Клипдасс.
-- Мне просто необходимо что-нибудь грызть.

-- Но почему именно якорный канат? -- удивился Фредриксон.

-- Я подумал, что он очень старый и не страшно, если я его
перегрызу, -- оправдывался Клипдасс.

-- А что ты делаешь на борту? -- спросил я.

-- Не знаю, -- откровенно признался Клипдасс. -- Иногда меня
осеняют разные идеи.

-- А где же ты спрятался? -- удивился Юксаре.