ними прыгнуть. Все возможно, любая версия к месту, и все же --
убийство. (Гастев осторожно приподнял дверцу скрипучего шкафа,
открыл его, снял с перекладины пиджак от костюма помоднее). Но
-- что еще более настораживает -- в карманах погибших не
найдено ни одного документа! Даже пепла от них! Осмотр тела
всегда предваряется изучением одежды, и эксперты были удивлены
пустотою карманов, до которых не добрался огонь. Оплавленный
комсомольский значок на пиджаке "водителя" и два предмета в
"пистончике" брюк на втором трупе -- вот и весь улов. Как ни
примечательны эти два предмета, но для розыска они малополезны.
В потайной карманчик брюк "пассажир" сунул перстень и наручные
швейцарские часы с браслетом сложного плетения, и это при том,
что на руке его были обычные часы ленинградского завода,
общеупотребительные, всеми носимые, пострадавшие, конечно, от
огня, но продолжавшие ходить. Перстень, однако, достоин
изучения. Ободок -- средней толщины, вместо камня -- печатка с
латинской буквой "Н", напоминающей наполеоновский вензель,
золото наивысшей пробы -- так удо- стоверено ювелиром, сам же
перстень -- работа искусного мастера конца прошлого века, и
если находку в "пистончике" прокрутить через управление МВД, то
дней через пять найдутся руки, державшие это изделие, а
швейцарские часы безлики, надежды на них никакой. Так неужели
чаепитие для того лишь, чтоб забрать дорогие, по всей
видимости, часы да перстень? Невероятно. Три человека в машине
ехали куда-то, будто в разведку, сдав кому-то документы: так
поступали на войне перед вылазкой за языком. Или документы
сданы до чаепития? Припрятаны? Поразительная скрытность --
кошелечка жалкого с мелочишкой на трамвай ни у кого не нашли,
бумажонки пустячной! Обуты оба одинаково -- "скороходовские"
полуботинки; зато костюмы разные: у "водителя" -- скромненький
габардиновый, темно-синий, "пассажир" -- человек побогаче, на
нем сшитый по заказу (ни одного фабричного ярлыка) костюм из
трико "метро". (Гастев снял плечики с белой рубашкой, выдернул
из-под планочки галстук несколько крикливой расцветки.) По
кожным покровам той части ног, что обувью убереглась от огня,
можно судить: "водителю" -- лет двадцать пять, что
соответствует комсомольскому значку, а вот "пассажир" --
мужчина постарше. И оба они -- ряженые, то ли для чаепития
переоделись, то ли для чего-то, за чаепитием следующего, и эта
вот ряженость объединяет погибших с еще одним трупом -- с
Синицыным, и назойливый вопрос одолевает: да как могло так
случиться, что "харлей-дуралей" додумался до Синицына, в шкафу
которого висел необыкновенный китель, чудный китель,
загадочный, таинственный. Два года назад он, Гастев, и подобный
Ропне милиционер бегали по району в поисках сбежавшего из
тюрьмы Серого, уроженца здешних мест, областные власти рвали и
метали, требуя скорейшего задержания, на подмогу бросили целую
бригаду, а нашел Серого спутник Гастева, ни с того ни с сего
остановивший машину у картофельного поля и подозвавший бабу с
еще не наполненным мешком. Вытащил картофелину, долго обнюхивал
ее, поговорил о сортах, а затем -- в тон крестьянскому
разговору -- задал вопрос: "Серый -- давно гудит?" Баба
обреченно взмахнула рукой и подобрала волосы под платок: "Да
поди ж третьи сутки, Нинка все деньги извела на него..." Можно,
конечно, догадки строить не от сорта танцуя, а зная местные
нравы, но Ропня-то -- в городе чужак, и все же учуял что-то,
положил деревенский глаз на Синицына, с любознательностью
сельского пацаненка расспрашивал больничную обслугу, и как
подпасок по вилянию коровьих хвостов узнает, будет ли скотина
разбегаться, так и Ропня по каким-то мелочам восстановил
события минувшего вечера, отчаяние Синицына, которого привезли
из дома на "скорой" в пятом часу дня с острыми аппендицитными
болями, но который, синея и потея, орал: не хочу, не надо,
сейчас пройдет, да подожди- те ж вы! И рвался, рвался к
телефону, куда-то и кому-то хотел звонить, добрался-таки до
него, говорил сдавленно, явно опасаясь, что кто-то подслушает,
предупреждал, грозил, и позабыли бы прочие больные маявшегося у
телефона Синицына, но он, силой положенный на операционный
стол, разрезанный и зашитый уже, заклеенный пластырем и
замотанный бинтами, продолжал искать телефон, руки его
смастерили отмычку, Синицын проник в кабинет врача, ушедшего
домой (время было около восьми вечера), и звонил, звонил, и
убегал куда-то, возвращался, пойман был, привязан к койке и
заперт в палате, и соседи оправдывались: упросил их все-таки
Синицын освободить его от пут, узлами соединил простыни, начал
спускаться из окна вниз и грохнулся с третьего этажа, да так
неудачно, что раскроил череп; дежурный врач звонить в милицию
побоялся, ждал указаний начальства, и только утром главврач
вызвал участкового, а задерганный следователь прокуратуры не
нашел ничего лучшего, как поручить Ропне и Синицына в придачу к
трамваю, не без надежды, что бывалый милиционер поймет: смерть
больного желательно объяснить несчастным случаем,
самоубийством, но никак не халатностью медперсонала. А Ропня
два причинно-разрозненных эпизода связал на том основании, что
произошли они почти в одно и то же время. И прав оказался,
устами младенца... Может, предчувствовал Синицын гибель
"водителя" и "пассажира", известных ему? Такое возможно, как и
то, что умрет человек за тридевять земель -- а родные еще до
телеграммы начинают судорожно вспоминать его. Нередко люди
стучат в дверь соседа задолго до того, как запах разлагающегося
трупа разнесется по всей квартире.
1928 года рождения, русский, член ВЛКСМ, невоеннообязанный,
фрезеровщик завода "Коммунар", имеющий среднее образование, два
года назад поступивший в какой-то институт и тут же бросивший
его, человек мало- пьющий и с девушками робкий, очень любящий
деньги, но пускать ими пыль в глаза не решающийся, -- бесценные
сведения эти выкладывала школьница так подробно и толково,
будто отбарабанивала учительнице хорошо подготовленное домашнее
задание. Не любил Синицын прикидываться ни богатым, ни умелым,
был скрытным, очень скрытным, а вот не остерегся, держал в
шкафу китель, назначение которого пока не ясно, но который
внушает отвращение, брезгливое любопытство и страх, ибо он --
для преступления настолько -- так мнится -- тяжкого, что перед
ним мерк- нет налет на гастроном. Вчерашняя милицейская сводка
доведена, как положено, до всех отделений, и хотя налетчика в
кителе без погон видели у поста ГАИ на Загородном шоссе в
восемь часов двадцать три минуты, облава на всех мужчин в
кителях без погон велась повсеместно, арестовано человек
тридцать, девять из них до сих пор сидят в разных концах
города, доказывая свое алиби, их одежда внимательнейше
изучается, по- скольку убит разнорабочий ударом ножа выше
ключицы, фонтаном хлынувшая кровь могла обрызгать китель
убийцы. Ее нет, разумеется, на том, что продолжает висеть в
шкафу семейства Синицыных, и тем не менее от него разит
смертью, убийствами, во всяком случае -- возбуждает подозрения,
переходящие в прямые улики, если в китель этот всмотреться и
вдуматься. Странный, диковинный, таинственный! Он скроен и
пошит не для повседневной носки и не для празднично-парадного
выхода. Он -- будто для покойника, он -- предмет одежды
одноразового использования, потому что при тщательности внешней
отделки внутренности его, так сказать, на живую нитку,
подкладка не пристрочена, а словно наметана, словно ждет
последующей доделки. И (еще одна, но не последняя странность!)
подкладка из красного батиста, которого-то и в обиходе нет, а
сам материал для кителя -- не шерсть, не габардин, не тонкое
сукно, а шерсть все-таки, но необычного цвета. Зеленый,
конечно, цвет, самый распространенный, но с оттенком глубины
этой зелени -- так свежая трава, побывавшая под дождем,
отличается от той, что усыхает на солнцепеке. Особый материал,
чересчур особый. Говорят, к Параду победы в июне сорок пятого
Черчилль подарил Сталину английское сукно, специально для
парадных батальонов, то самое, из чего шьют френчи британским
офицерам. Не из него ли сшит этот китель? Пуговицы -- родные,
советские, тут уж не придерешься, но тех пятнадцати секунд,
которыми располагал Гастев, рассматривая и ощупывая китель,
хватит на многие часы раздумий, не утоленная разгадкою мысль
долго еще будет тревожить воображение. Справа на кителе, там,
где, по уставу, носят ордена Красной Звезды, Отечественной
войны, гвардейский значок и нашивки за ранения, -- там зияет
дырочка для ордена, одна-единственная дырочка, она обметана,
чего не делают ни в одном ателье, но -- вот оно, чудо! -- дырки
в подкладке, соответствующей той, обметанной, нет! Наружная
дырочка -- нелепость, фикция, она не для ордена со штифтом,
который должен насквозь пройти и закрепиться под кителем
навинченной на штифт прижимной кругляшкой, неизвестно как
называющейся. Обычно ордена справа прилаживали просто: шилом
протыкали китель. Дырочка же в этом кителе -- не для ордена, а
чтоб показать наличие этого ордена у того, кто в кителе. И --
глумление над теми, кто знает правила ношения наград: на левой
Лукьяненко Сергей
Акунин Борис
Контровский Владимир
Андреев Николай
Акунин Борис
Афанасьев Роман