саранчи, и жадны и голодны они были, как саранча, и казалось, что в
нестерпимых муках взвыла сама сожженная земля, широко раскрыв свой каменный
зев. Словно лес сухих деревьев, склоненных в одну сторону -бушующим ветром,
поднимались и протягивались к стене судорожно выпрямленные руки, тощие,
жалкие, молящие, и было столько в них отчаяния, что содрогались камни и
трусливо убегали седые и синие тучи. Но неподвижна и высока была стена и
равнодушно отражала она вой, пластами резавший и пронзавший густой зловонный
воздух.
Они верили и ждали, что сейчас падет она и откроет новый мир, и в ослеплении
веры уже видели, как колеблются камни, как с основания до вершины дрожит
каменная змея, упитанная кровью и человеческими мозгами. Быть может, то
слезы дрожали в наших глазах, а мы думали, что сама стена, и еще
пронзительнее стал наш вой.
женщина с провалившимися сухими щеками и длинными нечесаными волосами,
похожими на седую гриву старого голодного волка. Одежда ее была разорвана,
обнажая желтые костлявые плечи и тощие, отвислые груди, давшие жизнь многим
и истощенные материнством. Она протянула руки к стене - и все взоры
последовали за ними; она заговорила, и в голосе ее было столько муки, что
стыдливо замер отчаянный вой голодного.
Кроваво-серым пятном выступали на стене мозги того, кого эта женщина
называла "мое дитя", и мы ждали нетерпеливо, грозно, что ответит подлая
убийца. И так тихо было, что мы слышали шорох туч, двигавшихся над нашими
головами, и сама черная ночь замкнула стоны в своей груди и лишь с легким
свистом выплевывала жгучий мелкий песок, разъедавший наши раны. И снова
зазвенело суровое и горькое требование:
молчала. И тогда из безмолвной толпы вышел красивый и суровый старик и стал
рядом с женщиной.
сокращались от прилива неведомой и грозной силы, а мой спутник толкал меня в
бок, ляскал зубами, и смрадное дыхание шипящей, широкой волной выходило из
гниющего рта.
руки, и неумолимо звучало их горькое требование:
и крикнул громко и грозно:
слышит, и злобный смех сотряс мои изъязвленные щеки, и безумная ярость
наполнила наши изболевшиеся сердца. А она все молчала, равнодушно и тупо, и
тогда женщина гневно потрясла тощими, желтыми руками и бросила неумолимо:
и всей своей тяжкой ревущей громадой брошенное на скалы, всколыхнулся весь
видимый мир и тысячью напряженных и яростных грудей ударил о стену. Высоко,
до самых тяжело ворочавшихся туч брызнула кровавая пена и окрасила их, и
стали они огненные и страшные и красный свет бросили вниз, туда, где
гремело, рокотало и выло что-то мелкое, но чудовищно-многочисленное, черное
и свирепое. С замирающим стоном, полным несказанной боли, отхлынуло оно - и
непоколебимо стояла стена и молчала. Но не робко и не стыдливо молчала она,
- сумрачен и грозно-покоен был взгляд ее бесформенных очей, и гордо, как
царица, спускала она с плеч своих пурпуровую мантию быстро обегающей крови,
и концы ее терялись среди изуродованных трупов.
взревел мощный поток человеческих тел и всей своей силой ударил о стену. И
снова отхлынул, и так много, много раз, пока не наступила усталость, и
мертвый сон, и тишина. А я, прокаженный, был у самой стены н видел, что
начинает шататься она, гордая царица, и ужас падения судорогой пробегает по
ее камням.
много, и жизнь наша тягостна. Устелем трупами землю; на трупы набросим новые
трупы и так дойдем до вершины. И если останется только один, - он увидит
новый мир.
жирные, усталые. В бесконечном танце кружились те четверо, сходились и
расходились, н черная ночь выплевывала мокрый песок, как больная, и
несокрушимой громадой стояла стена.
меня, прокаженного.
предстояла она - и скоро нужно было идти к товарищу, а не ждать в
бездействии дома и не оставаться одному. Когда человек один и бездействует,
то все пугает его и злорадно смеется над ним темным и глухим смехом.
молчать, хотя над головой ее стучат палкой так сильно, что страшно
становится самому. И на секунду она замирает, но когда успокоенный человек
ложится, она внезапно появляется под кроватью и пилит доски так
громко-громко, что могут услышать на улице и прийти и спросить. Его пугает
собака, которая резко звякает на дворе своей цепью и встречает каких-то
людей; и потом они, собака и какие-то люди, долго молчат и что-то делают; их
шагов не слышно, но они приближаются к двери, и чья-то рука берется за
скобку. Берется и держит, не отворяя.
долголетней жизнью среди стонущих, плачущих, от гнева скрежещущих зубами
людей к нему пришла способность говорить и делать неопределенные и страшные
угрозы. Из мрака его кривых углов что-то упорно смотрит, а когда поднести
лампу, он бесшумно прыгает назад и становится высокой черной тенью, которая
качается и смеется, такая страшная на круглых бревнах стены. По низким
потолкам его кто-то ходит тяжелыми стопами; шагов его почти не слышно, но
доски гнутся, а в пазы сыплется мелкая пыль. Она не может сыпаться, если нет
никого на темном чердаке и никто не ходит и не ищет чего-то. А она сыплется,
и паутина, черная от копоти, дрожит и извивается. К маленьким окнам его
жадно присасывается молчаливая и обманчивая тьма, и кто знает? - быть может,
оттуда с зловещим спокойствием невидимок глядят тусклые лица и друг другу
показывают на него:
они пришли, и человек был рад им; он весело смеялся и спокойно глядел на
углы, в которых кто-то прятался, на потолок, по которому кто-то ходил теперь
никого уже нет, и доски не гнутся, и не сыплется больше тонкая пыль. Но люди
говорят слишком много и слишком, громко. Они кричат, как будто он глухой, и
в крике теряются слова и их смысл; они кричат так обильно и громко, что крик
их становится тишиной, и слова их делаются молчанием. И слишком много
смотрят они. У них знакомые лица, но глаза их чужие и странные и живут
отдельно от лица и его улыбки. Как будто в глазные щели старых,
приглядевшихся лиц смотрит кто-то новый, чужой, все понимающий и страшно
хитрый.
вышел из старого покосившегося дома. Вышел и облегченно вздохнул.
снег полей борется с шумным городом и властно вторгается в него немыми и
белыми потоками - пугает человека, когда он один. Уже ночь, но тьмы нет,
чтобы скрыть человека. Она собирается где-то далеко, впереди и сзади и в
темных домах с закрытыми ставнями, и прячет всех других людей, - а перед ним
она отступает, и все время он идет в светлом кругу, такой обособленный и
всем видимый, как будто поднят он высоко на широкой и белой ладони. И в
каждом доме, мимо которого движется его сгорбленная фигура, есть двери, и
все они смотрят так сторожко и напряженно, как будто за каждой из них стоит
готовый выскочить человек. А за заборами, за длинными заборами, расстилается