и обручений под сенью парка. Вы говорите ему:
жертвуют летными экипажами, и посылают пехоту против танков. И становится
невыразимо тошно. Потому что все это не имеет смысла.
немного места на необъятных просторах земли. Чтобы построить солдат сплошной
стеной, их потребовалось бы сто миллионов. Значит, промежутки между
войсковыми частями неизбежны. Устранить их, как правило, можно подвижностью
войск, но для вражеских танков слабо моторизованная армия как бы неподвижна.
Значит, промежуток становится для них настоящей брешью. Отсюда простое
тактическое правило: "Танковая дивизия действует, как вода. Она оказывает
легкое давление на оборону противника и продвигается только там, где не
встречает сопротивления". И танки давят на линию обороны. Промежутки имеются
в ней всегда. Танки всегда проходят.
танков мы бессильны, наносят непоправимый урон, хотя на первый взгляд они
производят лишь незначительные разрушения (захват местных штабов, обрыв
телефонных линий, поджог деревень). Танки играют роль химических веществ,
которые разрушают не сам организм, а его нервы и лимфатические узлы. Там,
где молнией пронеслись танки, сметая все на своем пути, любая армия, даже
если с виду она почти не понесла потерь, уже перестала быть армией. Она
превратилась в отдельные сгустки. Вместо единого организма остались только
не связанные друг с другом органы. А между этими сгустками, - как бы отважны
ни были солдаты, - противник продвигается беспрепятственно. Армия теряет
боеспособность, когда она превращается в скопище солдат.
не отстать в гонке вооружений. Нас было сорок миллионов земледельцев против
восьмидесяти миллионов, занятых в промышленности!
двадцати и, после Дюнкерка, - один танк против ста. Нам некогда размышлять о
прошлом. Мы живем в настоящем. А настоящее таково. Никакая наша жертва
никогда и нигде не может задержать наступление немцев.
до министра, от солдата до генерала, все чувствуют нечто вроде угрызений
совести, но никто не может и не смеет их выразить. Жертва теряет всякое
величие, если она становится лишь пародией на жертву или самоубийством.
Самопожертвование прекрасно, когда гибнут немногие ради спасения остальных.
Во время пожара приходится жертвовать меньшим ради спасения большего. В
укрепленном лагере бьются насмерть, чтобы дать время своим подойти на
выручку. Да, это так. Но что бы мы сейчас ни делали, Огонь охватит все. И
нет лагеря, который мы могли бы укрепить. И нечего надеяться, что кто-то
придет нам на выручку. И кажется, мы просто обрекаем на гибель тех, за кого
мы сражаемся, или делаем вид, что сражаемся, потому что самолет, сметающий
города в тылу войск, полностью изменил характер войны.
мостов, которые не были взорваны, за те несколько деревень, которые не были
сожжены, и за тех солдат, что остались в живых. Но меня поражает как раз
обратное. Меня поражает та безграничная готовность, с которой мы зажмуриваем
глаза и затыкаем уши. Поражает наша безнадежная борьба против очевидности.
Все уже потеряло смысл, - а мы упрямо взрываем мосты, чтобы продолжать игру.
Мы сжигаем настоящие деревни, чтобы продолжать игру. И, чтобы продолжать
игру, умирают наши солдаты.
поджечь деревню, порою щадят жизнь солдат. Но трагизм этого разгрома в том,
что он лишает действия всякого смысла. Солдат, взрывающий мост, не может не
испытывать отвращения. Этот солдат не задерживает врага: он превращает мост
в груду развалин, и только. Он калечит свою родину, лишь бы получилась
удачная карикатура на войну!
очевидный смысл. Не жаль спалить урожай, если под его пеплом будет погребен
враг. Но врагу, который опирается на свои сто шестьдесят дивизий, плевать на
наши пожары и на гибель наших солдат.
теперь значение сожженной деревни стало лишь карикатурой на значение.
плохо сражаются солдаты? Уже сам этот вопрос лишен всякого смысла!
Теоретически известно, что населенный пункт способен обороняться не больше
трех часов. Но солдаты получили приказ удерживать его. Не имея никаких
средств для борьбы, они сами побуждают врага разрушить селение, только бы
соблюсти правила игры в войну. Как услужливый противник за шахматной доской:
"Ты забыл взять мою пешку..." Так и мы бросаем врагу: "Мы защитники этой
деревни. Вы нападающие. Ну так валяйте!"
каблуком.
отчаяния. Есть, конечно, и дезертиры. Сам майор Алиас раза два-три угрожал
револьвером угрюмым беглецам, попадавшимся ему на дорогах и невпопад
отвечавшим на его вопросы. Так хочется схватить виновника катастрофы и,
уничтожив его, спасти все! Беглецы виновны в бегстве, потому что, не будь
беглецов, не было бы и бегства. И если и навести на них револьвер, все
пойдет хорошо... Но ведь это все равно что заживо хоронить больных с целью
уничтожить болезнь. В конце концов майор Алиас снова прятал револьвер в
карман, потому что в его собственных глазах этот револьвер внезапно принимал
чересчур помпезный вид, словно опереточная сабля. Алиас прекрасно понимал,
что эти угрюмые солдаты - следствие катастрофы, а не ее причина.
те, которые в другом месте, сегодня еще, идут на смерть. Ведь за последние
две недели сто пятьдесят тысяч уже пошли на смерть. Но есть умники, которые
требуют, чтобы им объяснили, зачем это нужно. А объяснять трудно.
своего же разряда. Но у самого старта он замечает, что тащит на ноге ядро
каторжника. А его соперники летят, как на крыльях. Борьба теряет всякий
смысл. Человек сходит с дистанции.
в состязание, которое уже перестало быть состязанием?
счет..."
кто-нибудь попробует найти другой:
полагается, чтобы поражение выражалось в потерях. Должны быть убитые.
Сегодня ваша очередь сыграть эту роль.
ответа всегда бывало достаточно. Он и сам идет на смерть. Все его экипажи
идут на смерть. И для нас оказалось вполне достаточно того же убедительного
ответа, только чуточку завуалированного:
уж ничего не поделаешь...
XIV
отсвечивающее стекло кабины. Подо мною люди. Инфузории на стеклышке
микроскопа. Разве можно интересоваться семейными драмами инфузорий?
бы в дремоту, как состарившийся тиран. Всего лишь десять минут назад я
сочинил историю с поклонниками. Тошнотворная фальшь. Разве я думал о нежных
вздохах, когда заметил истребителей? Я думал о жалящих осах. Ну конечно об
осах. Они были совсем крошечные, эти мерзавки.
думал о платье со шлейфом по той простой причине, что никогда не видел следа
своего самолета. Из кабины, куда я засунут, как трубка в футляр, мне не
видно, что делается сзади. Назад я смотрю глазами моего стрелка. Да и то,
если ларингофоны в исправности! А мой стрелок ни разу не сказал мне: "Вон
сколько воздыхателей увязалось за нашим шлейфом..."
верить, хотел бы сражаться, хотел бы победить. Но сколько ни притворяйся,
что, поджигая собственные деревни, ты веришь, сражаешься и побеждаешь,
воодушевиться этим нелегко.
оказывается, немногого стоят.
существом и внешним миром? Почему то, что кажется мне сейчас отвлеченным и
далеким, при других обстоятельствах могло бы глубоко меня взволновать?
Почему какое-нибудь слово или жест порой образует бесконечные круги в
чьей-то судьбе? Почему, если я Пастер, возня крошечных инфузорий приобретает
для меня такой огромный смысл, что стеклышко микроскопа может мне показаться