проснулись его землепашцы, царство бодрствует в его сердце. И вот что еще
загадочно в человеке: он в отчаянии, если его разлюбят, но когда
разочаруется в царстве или разлюбит сам, не замечает, что стал беднее. Он
думает: "Мне казалось, что она куда красивее... или милее..." -- и уходит,
довольный собой, доверившись ветру случайности. Мир для него уже не чудо. Не
радует рассвет, он не возвращает ему объятий любимой. Ночь больше не святая
святых любви и не плащ пастуха, какой была когда-то благодаря милому сонному
дыханию. Все потускнело. Одеревенело: Но человек не догадывается о
несчастье, не оплакивает утраченную полноту, он радуется свободе -- свободе
небытия.
наваждение идиота!" -- восклицает он. И прав. Потому что видит вокруг коз,
овец, дома, горы. Царство было творением его влюбленного сердца.
драгоценен бриллиант, если никто не жаждет им обладать? Где царство, если
никто ему не служит?
питается ею, как младенец материнским молоком, она для него суть и смысл,
полнота и пространство, краеугольный камень и возможность подняться ввысь.
Если отнять ее, влюбленный погибнет от недостатка воздуха, словно дерево с
подсеченным корнем. Но когда картина вместе с человеком меркнет день за днем
сама по себе, человек не страдает, он сживается с серостью и не замечает ее.
великое, нужно его понуждать служить только значимому в себе.
целостность. Не алмаз, но желание им любоваться. Не песок, а любовь к нему
племени, рожденного в пустыне. Не слова в книге, но любовь, поэзия и
Господня мудрость, запечатлевшиеся в словах.
единым целым и целое, нуждаясь в каждом, каждого обогащает, если я замкнул
вас крепостью моей любви, то как вы сможете воспротивиться мне и не
возвыситься? Лицо прекрасно глубинным созвучием черт. На прекрасное лицо
душа отзывается трепетом. Созвучные сердцу стихи вызывают на глаза слезы. Я
взял звезды, родник, сожаления. Ничего больше. Я соединил их произволом
моего творчества, и теперь они ступени Божественной гармонии, которой не
обладали по отдельности и которая теперь овевает их.
сказитель сел посреди площади и запел. Его песня бередила души, будя
созвучия, напоминая о многом. Сказитель пел о царевне и о долгом пути к
любимой по безводным пескам под палящим солнцем. Жажда влюбленного была
готовностью к жертве и одержимостью страстью, а глоток воды -- молитвой,
приближающей его к возлюбленной. Сказитель пел:
милой, не знаю, что больнее жалит -- зной солнца или зной любви?"
моему отцу: "Негодяй! Ты отнял у нас жажду, а она -- жертва во имя любви!"
царит, превращая золотой песок в гнездо змей. Она возвеличивает каждый холм,
наделяя его властью над жизнью и смертью. И берберам захотелось соседства
смерти, оживляющей мертвый песок. Сказитель пел о величии врага, которого
ждут отовсюду, который, словно солнце, странствует с одного края света на
другой, и неведомо, откуда ждать его. И берберы возжаждали близости врага,
чье могущество окружило бы их, словно море.
вспомнили о своих кинжалах. Плача от радости, ласкали берберы стальные
клинки -- забытые, заржавленные, зазубренные, -- но клинки для них были
вновь обретенной мужественностью, без которой мужчине не сотворить мира.
Клинок стал призывом к бунту. И бунт был великолепен, как пылающий огонь
страсти.
XIII
вот какое случилось чудо -- поэты оказались бессильными, солдаты над ними
потешались.
дворе и как вкусно за ужином пахнет похлебка. А всякая ерунда нам
неинтересна.
царство никого больше не вдохновляет. Прекрасные картины умирают, как
деревья. Истощив возможность завораживать, они превращаются в пепел и
удобряют другие деревья. Я отошел в сторону, желая поразмыслить над новой
загадкой. Да, видно, не существует в мире большей или меньшей подлинности.
Существует большая или меньшая действенность. Я выпустил из рук волшебный
узел, когда-то сливший дробный мир воедино. Узел ускользнул от меня и
развязался. Теперь мое царство распадается будто само по себе. Но если буря
обламывает ветки кедра, если суховей иссушает его древесину, если пустыня
одолевает кедр, то не потому, что песок стал сильнее, -- потому, что кедр
перестал сопротивляться и распахнул ворота варварам.
впрямь звучала фальшиво, казалась отжившей и старомодной. "Неужто он и в
самом деле влюблен до потери сознания во всю эту чепуху -- в коз, овец, дома
и пригорки? -- интересовались мои солдаты. -- Он что, всерьез обожает речную
излучину? Но что она по сравнению с ужасом войны? Она не стоит и капли
крови!" Ничего не поделать, и мне показалось, что поэты кривили душой, что
рассказывали малым детям дурацкие побасенки, а дети смеялись над ними...
сказителей. "Они не умеют петь!" -- кричали генералы. Но я знал, почему
фальшивят сказители: они воспевали бога, который умер.
"Почему солдаты не хотят воевать?" -- спросили они, обижаясь за свое
ремесло, как могли бы спросить: "Почему жнецы не хотят жать хлеб?" Вопрос их
не имел смысла. Речь шла не о ремесле. И в молчании моей любви я спросил
по-другому: "Почему мои солдаты отказываются умирать?" И моя мудрость стала
искать ответа.
так, ему не нужны жертвы. Умирают ради спасения незримого узла, который
объединил все воедино и превратил дробность мира в царство, в крепость, в
родную, близкую картину. Тратят себя ради целостности, ибо и смерть
укрепляет ее. Смерть, которая стала данью любви. Тот, кто неспешно тратил
жизнь на добротную работу, что долговечнее человека, -- на постройку храма,
например, который будет шествовать сквозь века, -- тоже согласится на
смерть, если дробный мир покажется ему прекрасным замком, и, влюбившись в
замок, он захочет с ним слиться. Его примет большее, чем он сам. Он отдаст
себя своей любви.
моих сказителей не будили в душе созвучий -- значит, за кровь моим воинам
платили фальшивой монетой. Их лишили возможности умереть во имя любви. Так
зачем тогда умирать?
непонятен, умирал в тоске: вытянувшись, он молчаливо смотрел тяжелым
взглядом, от отвращения став жестоким.
себе моих воинов. Но понял: человека ведет не логика и не мудрость, мне
нужна новая картина, а картины творят художники и ваятели, заставляя камень
и краски служить произволу своего творчества, и я стал молиться Господу,
чтобы он мне открыл новую картину.
неторопливо перемещая дюны. Ветер то завешивал луну красноватой дымкой, то
сдувал ее. Я слышал, как перекликаются дозорные, стоя по углам моего
треугольного лагеря, и так пусты были их громкие безнадежные голоса.
износились. Берберы ни во что не верили, но вокруг них было мощное царство.
Мой отец послал к ним сказителя, и его голосом заговорила мощь царства. За
одну ночь всемогущее слово обратило их в нашу веру. Но сильными были не
слова, а царство.
теперь они начнут по ночам убивать друг друга ударом ножа в живот,
бессмысленным, словно проказа. Как мне собрать их снова?"
Уверовавшие -- пусть их было немного -- воодушевлялись и во имя своей новой
веры готовы были умереть. Но их вера не интересовала других. Веры враждовали
между собою. Ненавидя инакомыслящих, каждый строил свой маленький храм,
привычно деля всех на заблудших и праведных. И то, что не признавалось
истиной, объявлялось заблуждением, а то, что не считалось заблуждением,
становилось истиной. Но я-то знаю, что заблуждение не противоположность
истины, оно тоже храм и выстроено из тех же камней, но по-другому. Сердце
мое кровоточило, видя готовность людей умереть за миражи. Я молился Господу:
которая укрыла бы их всех одним плащом. Чтобы из враждующих былинок я
сотворил дерево, душа его одухотворяла бы всех и одна ветка росла бы
благодаря мощи другой, потому что дерево всегда чудо сотрудничества и
цветение под солнцем.
добродетелями. Все продавалось. Покупали невинность. Расхищали запасы,
собранные мной на случай голода. Убивали. Но я не так простодушен, чтобы в
разгуле страстей и порока видеть причину упадка моего царства. Я знаю,
добродетели истощились, потому что умерло царство.
Андреев Николай
Шекли Роберт
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Грабб Джеф
Майер Стефани