Чтение 10–й страницы книги ~Привычное дело~

стало горько, когда он ушел в гости. Чужие ребятишки воровали там первые
горькие яблоки, в загороде у бойкой бабенки Дашки Путанки. Они и наткнулись
на Дашку с Иваном, в высокой траве далеко было видно красную сатиновую
рубаху. Ой Путанка дешева, не зря трясла подолом в поскотине, когда ходили
городить лесной огород! Катерина зашлась, забылась в обмороке--ей обо всем
сказали бабы на другой день. А после Катерининых родов пришел мужик с
праздника, глаза косят в сторону, как у вора; похмельный дух за версту, и
рубаха разорвана до самого пупа. Наблудил, пришел, ничего не сказала, в
пустую рожу не плюнула. Только уж после сказала: "Иди куда хошь". Не ушел.
"Хочешь,--говорит,--в ноги, только прости, Катерина",--все и простила... А
он с радости с этой побежал в избу. Схватил с полицы толстую книгу
Библию--давнишняя книга, еще после деда Дрынова осталась. Берегли Дрыновы
эту книгу пуще коровы, пуще

лошади, так и лежала на полице после деда. Тогда еще со свекровушкой
жили, она и спрашивает: "Куда книгу поволок, не дам!" Какое там "не дам"!
Унес и променял Библию на гармонью мужику--Пятаку. Пятак и сейчас читает эту
Библию и всем говорит, что вот придет время, жить будет добро, а жить будет
некому. А тогда Катеринин мужик променял ему Библию на гармонью, принес
домой гармонью, сказал: "Буду, Катюха, тебя веселить, играть выучусь для
тебя, только не вспоминай больше этот петров день!" Не вспомнила, не
сказала. Но один раз подошла к Дашке Путанке да при всех бабах сдернула с
поганой шеи баские, в два ряда, янтари. Так и посыпались...

Катерина лопатой сгребла и вывезла накопившийся за ночь навоз. Бабы
тоже заканчивали утреннюю работу. Уже светало, дни под весну стали длинные.

-- Бабы, а что это сегодня Путанки-то не видать, Дашки-то?--спросила
одна.--Телята вон в телятнике ревмя ревят.

Телятница Дашка Путанка на работу не пришла. Рассказывали, что шумела
вчера на всю деревню,-- мол, к лешему этих и телят, ноги моей не будет в
этом навознике, что, мол, у меня не семеро по лавкам, не стану ломить
круглый год за двадцать рублей. "Знамо, не семеро. Дура ты, дура, Путанка,
да ведь у тебя бы уж было два раза по семеро и все в разную масть, кабы не
аборты. Кажин год бежишь в больницу, мало ли из тебя выковыряно? Полдела
так-то, трех мужиков извела, не прижился около ни один, все убежали от тебя,
а ты все хвостом вертишь, вся измоталася, как пустая мочалка. А разве бы
тебе на телятнике не работать? Где ты больше-то заработаешь".

Тут Катерина вспомнила, что сегодня бригадир должен принести деньги за
тот месяц, и сколько дыр надо заткнуть, вспомнила. На хлеб-сахар только мало
ли надо, одиннадцать человек застолье. Одна пока откололась, Танюшка,
старшая, да и то бы охота послать ей хоть десяточку. Одна, без родных людей
живет.

Катерина воровски, чтобы не увидели доярки, смахнула слезу. "Пошлю
Танюшке-то хоть в письме пятерочку. За самовар сосновская крестная сулила
принести двадцать рублей, да бригадир сорок принесет, надо послать.
Анатошке, тому тоже трешник на неделю вынь да положь,-- хоть и кормят там в
интернате, а подавай. Да и валенки вон уже все измолол, ведь в худой обутке
в школу не пошлешь,

надо ему новые валенки, а Гришке с Васькой по рубахе, уж давно сулила,
надо купить, больно рубашки-то добры в лавку привезли, да Марусе сапожки
резиновые, весна скоро, а дома вон тоже уже не сидит, бегает. Ой, много
всего надо!"

Как ни прикидывала, как ни раскладывала Катерина теперешние деньги, все
получалось, что на питание всей оравушке остается то десятка, то полторы.
Может, еще Иван рыбы скоро изловит да в сельпо сдаст? Только вот пойдет ли
еще рыба-то в речку, нынче, может, и не пойдет, снегу и льду мало, а воды в
озере много...

Бригадир, что пришел просить обрядить беспризорных телят, долго и
складно матюгал Путанку, но Катерина словно бы не слушала этих мужичьих
матюгов, они пролетали как-то мимо нее, не задевали и не резали ухо. И
все-таки, когда бригадир завернул уж что-то слишком поганое и еще совсем
новое. Катерина не утерпела, сказала:

-- Да ты это, парень, что? Сколько добра-то из тебя сегодня ползет,
хоть бы остановился.

-- Остановлюсь! Я вам остановлюсь! Телята-то непоены остались! Мне что,
самому их поить, что ли?

-- А и попоишь, невелик барин!--закричали доярки, заражаемые
бригадирской же руганью.

-- Раз Дашка не слушает!

-- Это тебе не наряды писать!

-- Химическим-то карандашом.

Бригадир остановил матюги:

-- Ну, вот что, бабы, сегодня уж обрядите телят-то. Хоть ты, Катерина,
что ли. Да и завтра, а я пока председателю доложу, пусть что знает, то и
творит.

-- Давай уж я возьмусь, пообряжаю. У меня коровы еще не все
отелились,-- может, и справлюсь.

Бригадир в радостях убежал тотчас же, потому что боялся, что Катерина
раздумает, а бабы, уходя завтракать, только головами качали. Двенадцать
коров на руках у Катерины, да еще и телятник взяла. С ума надо сойти!

Бабы ушли, а Катерина пошла в телятник. Телятишки, как ребятишки,
тыкались мокрыми рылами в ее ладони. Ревели, трубили, и Катерина начала
делить оставленное для сосунков молоко. Чуть не до дневной дойки бегала,
чистила стайки, солому стелила.

Только что это? Она присела на приступок: вдруг не стало хватать
воздуха, тошнота подступила к горлу. Не бывало еще так никогда. Задрожали
руки до самых плеч,

пот выступил на лбу. Она посидела на приступке, улыбнулась. Вроде
прошло. Может, угорела в водогрейке? Наверно, угорела, уж больно рано
закрывает Куров-старик печь в водогрейке. А может, после родов... С
телятами-то ей больше будет канители, и вставать раньше, и днем домой не
бывать... Нет, не бывать. Ежели бы мужик... вот ежели бы и мужика... Только
чего! Разве пойдет мужик на двор? Вся деревня захохочет, скажут, Иван
Африканович скотником заделался. Нет, нечего это и думать, не пойдет. Ему
лес да рыба с озером, да плотничать любит, а ко скотине его и на аркане не
затащить.

И вдруг опять будто кто зажал Катерине рот и начал душить, ослабела
враз и ничком опустилась на сухую теплую соломенную подстилку.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1 НА БРЕВНАХ

Давно отбулькало шумное водополье. Стояли белые ночи. Последние
весенние дни, будто завороженные, недоуменно затихали над деревнями. Все
гасила и сжигала зеленая тишина.

Вчера было впервые тепло по-летнему, ночь не смогла охладить молодую
траву, и пыль на дороге, и бревна, и только у реки чуялась ровная свежесть
да из тумана в низинах упала небольшая роса.

В деревне быстро исчезали голубоватые ночные сумерки. Они исчезали
покорно, без борьбы, словно зная о справедливости: всему свой черед и свое
место.

Черед же пришел широкому благодатному утру. Сначала стало тихо, так
тихо, что даже петухи крепились и сдерживали свой пыл. Белая ночь ушла
вместе с голубыми сумерками, багряная заря подпалила треть горизонта, и вся
деревня замерла, будто готовясь к пробуждению.

В это самое время за палисадом мелькнуло девичье платье. Почти
одновременно в сторону метнулся черный пиджак. Парень оглянулся, далеко в
траву стрекнул папироску, стараясь не озираться, пошел к своему дому.

И тотчас же из-за леса выпросталось громадное солнце. Казалось, что
оно, не скрывая своей щедрости, озорно щурилось и подмигивало разбуженному
белому свету. Немного погодя оно стало круглое и меньше, а красный угольный
жар его сменился ровным. нестерпимо золотым.

На бревна, где только что сидели парень и девушка, слетела щекастенькая
синичка. Дрыгая не подчинявшимся ей хвостиком, тюкнула раза два и, тонко
свистнув, запрыгала по бревну. Она вспорхнула с бревна, метнулась над
ушастой головой кравшегося за ней кота. Тот прыгнул, лапой ударил по воздуху
и шмякнулся на траву. Секунду разочарованно глядел вослед синице. Потом
встал и, жмурясь, лениво пошел дальше.

Затопилась первая печь, по-лесному остро запахло горящей берестой.
Раздвинулась и посинела куполообразная пропасть неба, первый дневной зной
уже чуялся в растущей траве и в запахе бревен.

Дашка Путанка в рыжем переднике вышла за первой водой. Она походя
зевнула на восход, почесала розовое коленко и начала лениво крутить ворот
колодца. Ворот скрипел и свистел на всю деревню, как немазаная телега.

Была сизая от росы трава, дома еще спали, но хлопотливые галки уже
канителились в колокольне, да ранний молоток Ивана Африкановича отбивал
косу.

Женщина вытащила ведро наверх и нечаянно облилась водой-холодянкой.
Заругалась, заойкала. Когда отцепляла ведро, то непослушная с утра посудина
вдруг взыграла, звякнула дужкой и полетела обратно.

-- Лешой, лешой, унеси, лешой, водяной!--заругалась Дашка и долго
глядела, как ведро летело вниз, в темную холодную прорву сруба.

К тому времени вышел из лаза давешний кот и, не зная, куда идти,
удивленно понюхал воздух. Баба сгоряча плюнула в колодец. Хлопнула себя по
крутым бедрам:

-- Лешой, так лешой и есть!

Она заругалась еще шибче, однако ругайся не ругайся, а ведра не было,
лишь далеко внизу хрустально звенели капли падающей с веревки воды.

-- Ты это чего, Дарья? -- спросил выглянувший из задних ворот