Чтение 10–й страницы книги ~Затонувший ковчег~

- Жалко мне вас. Замучают ведь здесь

- Кто же это замучает?
- Этого добра на Руси всегда хватало. Боюсь, что масштабами поселка так
просто все не закончится. Во всяком случае, я предпочитаю отсюда
подобру-поздорову уехать

"Ну и слава Богу",- подумал Илья Петрович, но мысль была вялая

Ему вдруг стало все равно, чьи кости и по какому праву лежат на древнем
погосте и что будет с Машей Цыгановой, точно рассыпалось все его очарованное
нежное чувство, смятое грубым вторжением. Захотелось выпить водки,
согреться, забыться и уснуть

- Что ж, милый мой директор, прощайте. Кто знает, может, когда-нибудь мы еще
и свидимся

- Вряд ли

- От сумы и от тюрьмы не зарекайтесь. А, кстати, знаете, кто сказ про майора
сочинил?
- Кто?
- Здешний старец Вассиан

По дороге к дому директору встретился Алексей Цыганов. "Вот с ним-то и
выпью",- подумал он, но Машин отец был трезв, смотрел ласково, и Илья
Петрович подумал, что самый гиблый пропойца "Сорок второго" - добрейший, в
сущности, человек

- Вы куда идете, Алексей Иванович? - спросил директор удивленно: доселе
видеть Шуриного мужика не пьяным ему не случалось ни разу

- К мощам направляюсь

Илья Петрович растерянно воззрился на него

- Зачем?
- Поклониться. И вы бы сходили. Глядишь, полегчало б. А то больно нехорошо
выглядите

Глава VI. Падение директора
В течение следующей недели на скитском кладбище перебывал весь поселок

Сектанты этому не препятствовали, и в "Сорок втором" уже достоверно говорили
о творимых возле мощей чудесах. Кто-то исцелился от застарелой хвори, к
кому-то вернулся муж, стала больше молока давать корова, бойчее топтать
курочек петух, заклевала веселее и пошла в сети рыба. Мир сделался похожим
на картины народного умельца Ефима Честнякова. Все это можно было бы отнести
на счет богатой народной фантазии, но один факт сомнения не вызывал: в
"Сорок втором" не пили, не сквернословили на улице и в ларьке, не было
пьяных драк и скандалов. Это был другой поселок и другая жизнь. Жители
ходили чистые и нарядно одетые, вечерами играла давно позабытая гармошка и
слышались песни, за которыми безуспешно охотились в иные времена
фольклористы. Дети не пропускали занятий, делали все уроки и получали
"пятерки". При этом никто не задавал Илье Петровичу коварных вопросов, не
смотрел на него волком. Его даже жалели за то, что он, единственный, не
уверовал в прославление местной святой. В Бухару снова, как в былые времена,
потянулись профессиональные паломники, странники и калики перехожие,
оказалось, не вымершие, а все это время прятавшиеся в недрах каторжной Руси

За ними понаехала ученая братия, журналисты, философы и вездесущие
правдоискатели-диссиденты, узревшие в случившемся политический протест

Деревня прогремела по всей стране. Передача о бухарском чуде прозвучала по
западным радиостанциям, о ней узнали и весьма заинтересовались в Ватикане

Ожидали реакции и московской патриархии. Однако получили совсем другое.
Вскоре в поселок прибыли молчаливые, брезгливые люди, которые вели себя,
однако, так уверенно, точно для них-то никакой ни загадки, ни тайны не было

Эти люди приехали бы и раньше, не дав подпольной Руси насладиться так редко
случавшимися теперь чудесами, но они имели неосторожность поверить, по
обыкновению, лгущим вражьим голосам и облазили всю среднеазиатскую Бухару,
пока выяснили, в чем дело

Калики перехожие и диссиденты тотчас же смылись, зато приезжие опросили
свидетелей, сопоставили факты и, приняв во внимание, что земля под сосною
оказалась вскопана, что никак не могло быть связано с молнией, установили,
что кости кто-то подкинул. Подозревали самих сектантов, но крупнейшие
религиоведы, вызванные на место происшествия и рвавшие на себе волосы
оттого, что не смогли лично присутствовать на редкой церемонии, сходу эту
версию отмели. Позабыв о распрях, питерцы и москвичи в один голос заявили,
что сектанты слишком серьезно относятся к подобным вещам и выдать чужие
кости за мощи своей святой не способны

Тем не менее приезжие выразили намерение побеседовать с самим старцем

Вассиан держался уверенно и спокойно, но, когда старший из группы попытался
его запугать, между наставником и начальником состоялся довольно долгий
разговор. Подробностей этого разговора никто не знал, но из кельи высокий
гость вышел скоро и буркнул своим товарищам, что у старца есть бумага, нечто
вроде охранной грамоты. Какая грамота, откуда у старца она могла взяться и
кто ее дал, областной чин не объяснил, но выглядел необыкновенно
раздраженным

Таким образом, решили, что сделал это явно кто-то посторонний, введя
непонятно зачем самих староверов в заблуждение, и при том осуществил подмену
без труда, благо неубранных людских останков по здешним лесам, вырубкам и
болотам валяется немало. А капкана никакого не было и быть не могло, хотя бы
потому, что в таких местах охотники капканы не ставят. Не было в самом деле
и никакой молнии, а напридумал все непонятно зачем чудак директор, на
которого и свалили вину. Илью Петровича даже попытались убедить приезжие,
чтобы он прилюдно сознался: мол, молния ему пригрезилась, или придумал он
ее, перепутав действительность с литературным творчеством

Однако директор оказался до странности упрям и продолжал настаивать на том,
что молния была, он видел ее своими глазами и нашел девочку прямо возле
дерева. Люди в штатском были очень недовольны, директору пригрозили
разобраться с его радиосеансами с заграницей и пообещали, что скоро он очень
сильно пожалеет о своем упрямстве. Но Илья Петрович стоял на своем: молния
была, чем окончательно закрепил за собой репутацию человека чудаковатого,
помешанного на почве научно-фантастической графомании

Мнение народное, как это ему вообще свойственно, за один день переменилось -
теперь смеялись над бабками и над собой, что во всю эту чушь поверили

Словом, все благополучно и даже как-то водевильно разрешилось к общему
удовольствию и облегчению, поскольку жить в постоянном духовном напряжении и
воздержании от привычных удовольствий большинству посельчан было в тягость

Дорожка к скитскому кладбищу с неугасимой лампадкой со стороны "Сорок
второго" снова заросла. Поселок погрузился в обычную жизнь с пьянством,
глухим развратом, телевидением, игрою в карты и лото, сплетнями, пересудами

Только Илья Петрович, который, казалось бы, больше всех должен был
радоваться тому, что вот все и выяснилось, правда восторжествовала и
религиозники посрамлены, напротив, выглядел озабоченным и хмурым, как
никогда

Те несколько месяцев, что жил "Сорок второй" иной жизнью, когда все его
обитатели ощущали свою причастность к некоему чуду, к святости и этой
святости старались соответствовать, и последовавшее возвращение к обычному
состоянию вещей поразили его так, как ничто в жизни не поражало. Энтузиазм
Ильи Петровича враз износился, как туфли из искусственной кожи. Директор
забросил телескоп, ничего не ответил обеспокоенным австралийским
радиолюбителям, перестал читать братьев Стругацких и писать сам. Он
разочаровался и во всесилии человеческого разума, и в педагогической
деятельности, а самое главное - в окружающей его действительности

Илья Петрович никогда в симпатиях к инакомыслию замечен не был, но то, что
его пытались подвергнуть насилию и склонить к лжесвидетельству, оказалось
последней каплей, переполнившей чашу его кротости. Долгие годы он закрывал
глаза на особые очереди в поселковом магазине, на ложь и цинизм власть
имущих, на бесправное положение жителей "Сорок второго", многие из которых
мечтали отсюда уехать, но сделать этого не могли. Все сделалось ему
отвратительно - принудительное спаивание, закабаление людей, унижение. И что
ждало его учеников дальше? Промышленные города, заводы, общежития, разврат?
Сколько из них вышли в люди, а сколько сидели или сидят по тюрьмам?
Сколькими он, директор, мог гордиться?
Дурные были мысли, лукавые. Но грызли они Илью Петровича, лишали покоя и сна
и дополняли его годами копившуюся усталость от бараков, от гула ветра, от
паровозных свистков, визжания бензопил, белых летних ночей и мутных зимних
дней. Усталость от этого леса, болот и комарья, от летней духоты, осенней
распутицы, метелей и снегов. От жизни, где все человеческое подавляется,
стоит на унижении и бесправии и оканчивается похоронами на болотном погосте

В ту осень не хотелось ему ходить на охоту, собирать клюкву и грибы - не
хотелось ничего из того, что он так любил. Надоело читать и писать романы,
отсылать их в редакции и получать оскорбительно-вежливые или
поощрительно-грубоватые отказы. Надоело ходить в школу и учить детей тому,
что никогда в жизни никому из них не пригодится

Все чаще тянуло директора к одной отраде мыслящего интеллигента и бездумного
пролетария, свободного художника и колхозного тракториста - к бутылке

Сперва смущался, когда брал в магазине, потом привык, и в поселке скоро
привыкли к тому, что за несколько месяцев словно подменили директора. Хотя
чему было удивляться - мало ли спивалось мужиков, а ему, одинокому, что
оставалось? Но страннее и даже как-то оскорбительнее всего было то, что пил
Илья Петрович не с начальством и не с путевыми мужиками, а с самым
распоследним человеком, которого и за мужика-то не числили,- с
подкаблучником Алешкой Цыгановым, и ему тоску изливал

Алешка слушал внимательно, точно ученик на уроке. Узнав об увлечении Ильи
Петровича, он выпросил несколько романов и запоем их прочитал. Наивная душа,
он плохо разбирался в особенностях жанра и воспринимал буквально придуманные
порывистым автором чудеса про космических пиратов и агентов служб
галактической безопасности, про разные блайзеры, гравилеты и прочие штучки и
был уверен наверняка, что ученые все это уже давно выдумали и все существует
в природе, но знать этого не следует, как не следует, например, никому