подруга. На мгновение она меня почти убедила.
не доказательство того, о чем вы говорите, тогда это доказывает... бог знает
что! Ведь эта женщина ужас из ужасов.
Она пристально смотрела только на девочку.
походить на те глаза.
пока она стояла там, глядя а сад, я закончила свою мысль:
необычайной.
откровенности - ведь она явно задумалась над моими словами.
красива. Но коварна.
обе свои и крепко сжала ее, словно для того, чтобы укрепить меня в борьбе с
нарастающей тревогой, которую принесло мне это открытие.
во второй раз оказались лицом к лицу все с тем же; и, несомненно, мне как-то
помогло то, что я именно сейчас поняла это так ясно.
молчать, - сказала я, - но теперь, конечно, пора поведать мне все.
это понять, а потому я продолжала:
что-нибудь?
она-то была леди.
в присутствии миссис Гроуз, конечно, не следует слишком подчеркивать
положение слуги на общественной лестнице, но как можно было изменить то, что
моя подруга считала унижением бывшей гувернантки? С этим надо было
считаться, и я считалась тем охотнее, что вполне представляла себе фигуру
"личного слуги" - ловкого, красивого, но бесстыжего, наглого, избалованного
и развращенного.
выбирать слова и считаться с оттенками смысла.
Джессел. На мгновение мне, во всяком случае, показалось, что я вижу ее
отраженный образ так же явственно, как видела его на берегу пруда, а я
высказалась решительно:
знаю, и благодарила бога, что для нее все кончено. Хорошо, что выпуталась
наконец.
оставаться. Вообразите, у нас, да еще гувернантка! А потом мне думалось... и
сейчас еще думается. И то, что мне представляется - просто ужасно.
видимо, явилась картина самого жалкого моего поражения. Это снова пробудило
все ее сострадание ко мне, и, вновь соприкоснувшись с ее добротой я не
выдержала. Я разрыдалась точно так же, как до того заставила разрыдаться ее;
она прижала меня к своей материнской груди, и я не сдерживалась.
детей. Это еще хуже, чем мне снилось во сне, - они погибли!
что я сообщила ей, были такие глубины и возможности, которых я просто не
решалась измерить; и, когда мы встретились с ней еще раз, обе мы думали
одинаково, - что не надо поддаваться никаким сумасбродным фантазиям. Нам
нельзя было терять голову, как бы мы вообще ни растерялись, хотя это и было
трудно, поскольку в нашем удивительном опыте многое оказалось бесспорным.
Поздней ночью, пока все в доме спали, мы с ней поговорили еще у меня в
комнате, и она соглашалась со мной до конца и считала вполне достоверным,
что я в самом деле видела то, что видела. Я легко припирала ее к стенке, мне
надо было только спросить ее в упор: как же, если я это "выдумала", могла бы
я нарисовать портреты обоих призраков во всех подробностях, со всеми особыми
приметами, и по этим портретам она каждый раз мгновенно узнавала и называла
их. Ей хотелось бы, разумеется, замять все это - и кто бы ее осудил! - но я
быстро убедила ее, что как раз в моих интересах надо пуститься на розыски; и
мне это необходимо для того, чтобы найти путь к спасению. Я поспорила с нею,
сказав, что, вероятно, с повторением встреч (а в повторении обо мы были
уверены) я должна буду привыкнуть к опасности, и заявила, что мне лично
ничего не грозит. Невыносимо было только мое новое подозрение: однако даже и
к этому за день прибавилось мало утешительного.
моим воспитанникам, сознавая, что это верное средство против тревоги связано
с ощущением их прелести, которое я уже научилась вызывать по желанию, и оно
еще ни разу меня не подвело. Иными словами, я просто окунулась снова в
атмосферу моей Флоры и тут же почувствовала - о, это была почти роскошь! -
что она умеет положить свою чуткую маленькую ручку прямо на больное место.
Она посмотрела на меня с кроткой задумчивостью и напрямик обвинила меня в
том, что я "плакала". Мне казалось, что я смахнула долой безобразные следы
рыданий, но все же я порадовалась, что они не совсем исчезли, и
порадовалась, по крайней мере, тогда ее безграничному милосердию. Глядеть в
глубокую синеву этих детских глаз и считать их прелесть только уловкой
недетской хитрости значило бы провиниться в цинизме, и я, естественно,
предпочла отказаться от своего суждения и, насколько это было возможно, от
своей тревоги. Я не могла совсем от нее отречься потому только, что мне
этого хотелось, но я могла повторять и повторять миссис Гроуз - как я и
сделала перед самым рассветом, - что, когда в воздухе звучали их голоса,
когда ты прижимала их к сердцу, их душистые щечки - к своей щеке, все
рассыпалось в прах, кроме их беззащитности и красоты. И почему-то было
жалко, что, для того чтобы принять окончательное решение, я должна
припомнить и все признаки коварства, которые вчера днем, у озера, заставили
меня творить чудеса твердости и самообладания. Было горько, что приходится
сомневаться даже в своей собственной уверенности, овладевшей мною в тот
момент, и вновь вызывать в себе эту ошеломляющую мысль, что непостижимое
общение, которое я подсмотрела, было привычным для обеих сторон. Было
горько, что мне пришлось дрожащим голосом объяснять, почему я даже не
спросила у девочки, видит ли она нашу гостью так же, как и я вижу миссис
Гроуз, и почему ей хочется, чтобы я не знала, что она видит. И почему в то
же время она скрывала свою догадку, что и я тоже вижу призрак! Было горько,
что мне пришлось еще раз описывать зловещую вертлявость, которой девочка
пыталась отвлечь мое внимание, - заметно усилившуюся подвижность,
оживленность в игре, пение, бессвязную болтовню и приглашение побегать.
особенного не случилось, я бы упустила две-три смутных черточки, которые
пока еще оставались мне в утешение. Например, я бы не могла уверить мою
сообщницу в том, в чем сама была уверена - к счастью! - что я, по крайней
мере, ничем не выдала себя. Меня бы не подстрекали отчаяние и крайняя нужда
- не знаю, как это лучше выразить, - узнать по возможности больше, приперев
мою подругу к стенке. Мало-помалу, уступая моему нажиму, она рассказала мне
очень многое, но маленькая тень на изнанке ее рассказа порой касалась моего
Аникина Наталья
Шилова Юлия
Корнев Павел
Круз Андрей
Скальци Джон
Беляев Александр