Чтение 10–й страницы книги ~Шпиль~

- Слушай, племянник. Ведь это я тебя избрала. Нет, ты послушай меня. Дело было не в Виндзоре, а в охотничьем замке. Мы с ним отдыхали в постели после трапезы...

- Но при чем здесь я?

- Я услаждала его, и он захотел сделать мне подарок, а у меня было все, чего желала душа...

- Я не хочу слушать.

- Но я была счастлива и поэтому великодушна, и в голову мне пришла мысль. Я сказала: "У моей сестры есть сын..."

Она снова улыбалась, но теперь уже печально.

- Правда, я готова признать, что мною двигало не только великодушие. Она была такая набожная, постная и вечно меня... Ну ладно, пускай это было наполовину великодушие. Потому что ведь ты в нее, такой же упрямый, злой...

- Женщина... Что он на это сказал?

- Ах, Джослин, сядь, прошу тебя! Мне действует на нервы, когда ты стоишь, нахохлившись, как птица под дождем. Мне кажется, в ту минуту я немного злорадствовала.

- Что он сказал? - Он сказал: "Мы сунем ему в рот лакомый кусочек". Так и сказал. Невзначай. Тогда я и говорю: "Он послушник в каком-то монастыре". И тут я захихикала, и он захохотал, и мы схватили друг друга в объятия и стали кататься по постели - ну, скажи сам, разве это было не смешно? Мы оба были молоды. Нам это понравилось. Джослин...

Он увидел, что она стоит подле него на коленях.

- Джослин! Не все ли равно? Ведь в этом жизнь.

Он сказал хрипло:

- Все, что я сделал... - Он помолчал. - Я был уверен, что принес свою жизнь в жертву во имя великого дела. Быть может, это и есть неисповедимый путь свершения. Ведь Гвоздь у нас...

- Какой гвоздь, племянник? Ты говоришь так туманно!

- Наш епископ Вальтер прислал из Рима...

- Я знаю Рим. И епископа Вальтера.

- Ну вот, теперь вы сами видите. При чем тут я? Только шпиль имеет значение, потому что... потому что...

- Почему же?

- Это выше вашего понимания. Он прибил его к небу. Слепой глупец, я просил денег. А он сделал лучше.

"Ну вот, - подумал он. - Вот и все". Но нет, он снова услышал ее задыхающийся голос:

- Ты просил у него денег, а он прислал гвоздь!

- Именно так.

- Вальтер! Она засмеялась, и смех кругами поплыл вверх, а потом у нее перехватило дыхание, и сквозь тишину в его ушах раздалось пение опор. Ни ясных мыслей, ни доводов не было в его голове; подступила дурнота, и все его тело содрогалось. А потом дурнота захлестнула его.

Он почувствовал, что она схватила его за руки.

- Джослин! Джослин! Ничего не надо принимать так близко к сердцу.

Он открыл глаза.

- Ты должен верить, Джослин!

- Верить?

- Да, да. Верь в свое... в свое призвание... и в гвоздь...

Она трясла его за плечи.

- Послушай меня. Послушай же! Я не сказала бы тебе, если б не...

- Это неважно.

- Ты что-то хотел спросить у меня. Подумай, соберись с мыслями. Что ты хотел спросить?

Он взглянул ей в глаза и прочел в них страх.

- Что может значить...

Тут он подумал, что оба они, как дети, загадывают друг другу загадки, и не мог удержать визгливого смеха.

- Да, теперь я вспомнил. Что может значить, когда человек думает лишь об одном - и не о дозволенном, не о предписанном, но о запретном? Тоскуешь и вспоминаешь, радостно и в то же время с тайным мучением...

- Но о чем же?

- А когда они умирают... а они умирают, да, умирают... припоминаешь то, чего никогда не было с ней...

- С ней?

- Ясно видишь ее, каждую черточку, среди неземного... видишь только ее одну... и знаешь, что это неизбежно следует из тою, что было прежде...

Она прошептала над самым его ухом:

- И это случилось с тобой?

- Мне нет ни минуты покоя. И в этом - неизбежность. - Он серьезно посмотрел на нее и сказал прямо ей в лицо: - Вы, конечно, это знаете. Скажите мне. Больше я ничего не хочу. Это колдовство, да? Это непременно должно быть колдовство!

Но она отодвинулась, отшатнулась от него, встала, перешла через ковер. И оставила за собою жуткий шепот:

- Да. Колдовство. Колдовство.

Она куда-то исчезла, а он все сидел и торжественно кивал огню.

- Это предопределено. И многое еще будет погублено. Да, многое.

Он вспомнил об отце Адаме, который стоял поодаль, в тени.

- А вы что скажете?

- Ее путь ведет прямо в ад.

Он выбросил ее из головы, и она исчезла навсегда, словно капля канула в реку.

- Повсюду суета.

Стало тихо, а потом отец Адам сказал:

- Вам надо уснуть.

- Мне теперь уж никогда не уснуть.

- Пойдемте, отец мой.

- Нет, я буду ждать здесь. Это предопределено, и не все еще кончено.

И он все сидел, глядя, как бесчисленные искры роятся над огнем. Иногда он говорил, но совсем не отцу Адаму:

- И все-таки он стоит.

Потом он начал стонать и раскачиваться. А много времени спустя вскочил и воскликнул:

- Какое кощунство!

Прошли часы, в камине остались лишь угли, и тогда он снова заговорил:

- Есть родство меж людьми, которые хоть раз сидели подле угасающего огня и мерили по нему свою жизнь.

В окна просочился рассвет, бледнея вокруг оплывших свечей. А когда последняя искра в камине угасла, явился посланец. В нем была непоколебимость веры, он мычал и манил за собой. Джослин медленно встал.

- Отец мой, вы позволите мне пойти?

Страж тихонько покачал головой.

- Мы пойдем вместе.

Джослин потупился и уже не поднимал глаз, пока они под затихающими порывами ветра шли к дверям собора. В нефе все было без перемен, и Джослин сказал немому, не глядя ему в лицо:

- Покажи нам, сын мой.

Немой, осторожно ступая на носках, повел их к юго-восточной опоре, показал небольшое отверстие, которое пробил в ней, и так же на носках ушел. Джослин понял, что он должен сделать. Он вытащил из отверстия треугольное долото, взял с пола железный щуп и всадил его в опору. Щуп уходил все глубже, глубже и со скрежетом пронзил каменную труху, которую исполины, жившие на земле в далекие времена, засыпали в опору.

И тут все слилось. Его душа ринулась вниз, в бездну, которая была внутри него, - туда, в бездну, отвергни или прими, уничтожь меня, обрати в камень вместе с остальными; в тот же миг тело его тоже ринулось вниз, и он коленями, лицом, грудью рухнул на камни.

И тогда его ангел простер крыла, которыми закрывал свои раздвоенные копыта, и вытянул его по всей спине раскаленным добела цепом. Жгучий огонь опалил ему хребет, и он вскрикнул, потому что не мог этого вынести и все же знал, что должен вынести. А потом чьи-то неловкие руки пытались его поднять, но он не мог сказать им про цеп, потому что всем телом обвился вокруг опор, как раздавленная змея. Тело кричало, руки силились поднять его, а Джослин лежал внизу под каменной грудой и знал теперь, что по крайней мере одна истовая молитва услышана.

Когда боль схлынула, он почувствовал, что его бережно уносят от жертвенника. Он лежал на спине, которой у него не было, и ждал. Ангел с цепом не в силах был сделать большего; нет, большего не могло принять тело, как ни жаждала этого душа. И теперь спины просто не было, пришло совершенное бесчувствие.

Его положили на кровать в спальне, и он видел над собой каменные ребра потолка. Иногда ангел покидал его, и он обретал способность думать.

"Я отдал спину великому делу.

Ему.

Ей.

Тебе, Господи".

Иногда он шептал с досадой:

- Неужели рухнул?

Человек, похожий на деревянную куклу, успокаивал его:

- Нет еще.

В один из дней голова его несколько прояснилась и пришла мысль:

- Сильно ли он поврежден?

- Я помогу вам сесть, отец мой, и вы сами увидите в окно.

Он завертел головой на подушке.

- Не хочу на него смотреть.

Стало темней, и Джослин понял, что отец Адам подошел к окну.

- На первый взгляд кажется, будто он невредим. Но он слегка накренился и угрожает аркадам. Он развалил парапет башни. Много камня разбито.

Он полежал тихо. Потом пробормотал:

- Когда снова поднимется ветер... Когда поднимется ветер...

Деревянная кукла подошла, склонилась над ним и тихо заговорила. Вблизи было видно, что у нее есть некое подобие лица.

- Не надо так тревожиться, отец мой. Конечно, вред немалый, но вы, хоть и заблуждались, строили с верой. Ваш грех невелик в сравнении с прочими грехами. Вся жизнь наша - шаткое здание.

Джослин снова завертел головой на подушке.

- Что вы знаете, отец Безликий? Вы видите только наружность вещей. Нет, вы не знаете и десятой доли.

И тут карающий ангел, который, наверное, стоял рядом с отцом Адамом, ударил снова. Когда Джослин пришел в себя, отец Адам по-прежнему был подле него и говорил так, словно никто их не прерывал:

- Вспомни о своей вере, сын мой.

"Моя вера, - подумал Джослин. - Что она такое?" Но он не сказал этого лицу, черты которого могли когда-нибудь проясниться. Он только глотнул воздуху и засмеялся.

- Хотите, я покажу вам свою веру? Она у меня здесь, в старом сундуке. Маленькая книжечка в левом углу.

Он помолчал, перевел дух и засмеялся снова.

- Возьмите. Прочитайте.

Послышался шорох, шелестение, стукнула крышка. Потом отец Адам заслонил окно и спросил:

- Вслух?

- Вслух.

"Чернила, наверное, поблекли, - подумал он. - Ансельм тогда был еще молодой, а Роджер Каменщик - совсем мальчишка. А она... И я был молодой или по крайней мере моложе".

В вечерних сумерках заскрипел голос отца Адама:

- "К тому времени я уже три года исполнял это служение, и однажды вечером я стоял на коленях у себя в молельне и изо всех своих слабых сил молил Бога избавить меня от гордыни. Потому что я был молод и преисполнен чудовищной гордыни, ослепленный блеском своего храма. Одна лишь гордыня и была во мне..."

- Это правда.

- "Мне было явлено беспредельное милосердие. В своем ничтожестве я стремился, сколько мог, возвыситься духом. Я пожелал воочию увидеть храм непреложно стоящим на моем пути; и это было тем легче, что его стены были видны мне через окно..."

Джослин уже снова вертел головой на подушке. Он думал: "Что это объясняет? Ничего! Ничего!"

- Неужели ничего?

- "Я видел очертания крыши, стен, выступы трансептов, башенки, которые выстроились вдоль парапетов..."

- Неужели это ничего не означало, отец мой?

- "Теперь я знаю, кто и зачем направил туда мой взгляд. Но в то время я еще ничего не знал, я мог только стоять на коленях и смотреть, пока не исполнился равнодушия к тому, что видел. И вдруг сердце мое дрогнуло; должно быть, в нем поднялось некое чувство. Оно крепло, устремлялось все выше и у вершины вспыхнуло животворным огнем..."

- Это правда... верьте мне!

- "...и вдруг исчезло, а я остался, пригвожденный к месту. Потому что в синеве неба я увидел ближнюю башенку; это было истинное воплощение моей молитвы в камне. Оно вознеслось над хитросплетением суетных мыслей, и с ним вознеслось сердце, ввысь, все тоньше, острее, и на самой вершине вспыхнуло пламя, изваянное из камня, которое я только что созерцал".

- Да, так и было. Вам стоит только обернуться, и вы увидите ту башенку.

- "Дети мои, если уже это поразило мой скудный ум, то как описать чудо, которое свершилось вслед за тем? Я смотрел и все более прозревал. Словно эта башенка открыла передо мной огромную книгу. Словно я обрел вдруг новый слух и новое зрение. Весь храм - а я-то в безумии своей молодости хулил его за то, что он порождал во мне гордыню! - весь храм открылся мне. Весь он заговорил. "Мы труд", - говорили стены. Стрельчатые окна складывали ладони и пели: "Мы молитва". А треугольник крыши словно Троица... Но как это объяснить? Я хотел отречься от своего дома, но он возвратился мне тысячекратно".

- Воистину так.

- "Я бросился к дверям и вбежал в собор. А теперь я хочу, чтобы вы поняли меня до конца. Собор предстал передо мной в образе человека, возносящего молитву. А изнутри он был великолепной книгой, в которой начертано наставление для этого человека. Помню, уже наступил зимний вечер и в нефе темнело. Патриархи и святые сияли в окнах; и на всех алтарях в боковых нефах горели свечи, возженные вами. Еще пахло ладаном, и в часовнях звучали голоса священников, служивших мессу... но это вы знаете сами! Я шел вперед - или нет, меня вел мой ликующий дух, и ликование росло с каждым шагом, и я был исполнен твердости и самоотречения. Когда я дошел до опор, мне оставалось лишь пасть на лицо свое..."

- У этих самых опор. Сколько раз с того дня я падал там ниц.

- "Потому что я как бы слился воедино с мудрыми и святыми... или нет - со святыми и мудрыми строителями..."

- Опоры гнутся!

- "Мне стал понятен их тайный язык, такой ясный, видимый всякому, имеющему глаза, чтобы видеть. В тот миг Его поучение о небе и аде лежало передо мной, и я понял то ничтожное место, которое отведено мне Его промыслом. Сердце мое снова устремилось ввысь и воздвигло во мне храм - стены, башенки, покатую крышу - во всей истинности и непреложности; и в этом новообретенном смирении и новообретенном знании во мне забил источник - вверх, в стороны, ввысь, сквозь внепространство, - пламенный, светлый, всеподчиняющий, непреоборимый (да и кто мог, кто посмел бы ему противоборствовать?), беспощадный, неудержимый, пылающий источник духа, безумное мое горение во имя Твое..."

- О Господи!

- "А вверху, если только слово "верх" может что-нибудь тут значить, был некий образ, некий дар, в обладании которым несть гордыни. Тело мое покоилось на камнях, мягких как пух, и вмиг, во мгновение ока, оно преобразилось, воскресло, отринуло всяческую суету. Потом видение исчезло, но воспоминание о нем, которое было для меня подобно манне, обрело плоть, оно воплотилось в шпиль, в сердце каменной книги, в ее венец, в вершину молитвы!"

- А теперь это уродливая развалина. Ничего похожего... Ничего.

- "Наконец я встал. Свечи горели по-прежнему и ничуть не стали короче, священники служили мессу - ведь по жалкой людской мере протек лишь единый миг. Я шел через неф, и образ храма стоял у меня перед глазами. И вот что я скажу вам, дети мои. Духовное трижды вещественней земного! Только на полпути к своему дому я понял истинный смысл видения. Когда я обернулся, чтобы осенить себя крестом, я вдруг увидел, что собору чего-то не хватает. Он стоял, как всегда, но вершины молитвы, устремленной ввысь из его сердца, если говорить на языке вещей, не было вовсе. И в тот миг мне открылось, зачем Бог привел меня сюда, своего недостойного служителя..."

Скрипучий голос умолк. Джослин слышал, как отец Адам перелистывал чистые страницы. Потом стало тихо. Он закрыл глаза и в изнеможении провел рукой по лбу.

- Да, это мои слова. Когда я пал ниц и принес себя в жертву делу, я думал, что принести в жертву себя - то же самое, что принести в жертву все. Я был глуп.

Отец Адам заговорил снова. Теперь в его голосе появилось что-то новое, в нем звучало удивление и беспокойство.

- И только?

- Я считал себя избранником, сосудом духа и главное - любви, я верил в свое предназначение.

- А за этим неизбежно последовало все остальное - долги, запустение в храме, раздоры?

- И еще многое, очень многое. Вы даже не знаете. И сам я не знаю. Криводушие, нечистая совесть. Во имя дела. И в него вплелась золотая нить... Или нет. Из него произросло древо со странными цветами и плодами, со множеством побегов, цепкое, хищное, вредоносное, пагубное.

И он сразу увидел это древо, буйство листвы и цветов, перезрелый, лопнувший плод. Невозможно было проследить все сплетение его побегов до корня, освободить искаженные страданием лики, которые кричали из путаницы ветвей; он вскрикнул сам и умолк. Он лежал, оберегая спину, стараясь унять боль, которая проснулась во лбу, и неотрывно смотрел на каменное ребро потолка. Только одна мысль была у него, странная мысль:

"Я здесь, но здесь-это значит всюду и нигде".

Когда отец Адам снова заговорил, голос его уже не скрипел. Слова падали, как мелкие камни.

- Стало быть, это все.

Он отошел от окна, и в комнате стало светлее. Он приблизился к кровати и задал непонятный вопрос:

- А можете вы увидеть то, что слышите?

Джослин был нигде, он вертел головой, налитой болью, словно хотел ее стряхнуть. За окном раздались шаги, кто-то весело засвистел, выводя затейливые трели. И он смутно увидел, как этот свист, который звучал у него в голове, исчез за углом.

- Не все ли равно?

- Значит, вы ничему не научились? Раньше, много лет назад?

"Чему я научился? Орел слетел ко мне у моря. И этого было довольно. А потом..."

- Вы слышали, что она сказала. И теперь знаете, как все вышло.

Отец Адам горячо прошептал:

- Лучше было бы повесить им жернов на шею.