Чтение 10–й страницы книги ~Чемодан~

Этого, подумал я, мне только не хватало!

-- Не могу, -- говорю, -- есть объективные причины.

-- То есть?

-- У меня нет костюма. Для театра нужна соответствующая одежда. Там,
между прочим, бывают иностранцы.

-- Почему же у вас нет костюма? -- спросил майор. -- Что за ерунда такая?
Вы же работник солидной газеты.

-- Зарабатываю мало, -- ответил я.

Тут вмешался редактор:

-- Я хочу раскрыть вам одну маленькую тайну. Как известно, приближаются
новогодние торжества. Есть решение наградить товарища Довлатова ценным
подарком. Через полчаса он может зайти в бухгалтерию. Потом заехать во
Фрунзенский универмаг. Выбрать там подходящий костюм рублей за сто двадцать.

-- У меня, -- говорю, -- нестандартный размер.

-- Ничего, -- сказал редактор, -- я позвоню директору универмага...

Так я стал обладателем импортного двубортного костюма. Если не ошибаюсь,
восточногерманского производства. Надевал я его раз пять. Один раз, когда
был в театре со шведом. И раза четыре, когда меня делегировали на
похороны...

А моего шведа через неделю выслали из Союза. Он был консервативным
журналистом. Выразителем интересов правого крыла.

Шесть лет он изучал русский язык. Хотел написать книгу. И его выслали.

Надеюсь, без моего участия. То, что я рассказывал о нем майору, выглядело
совершенно безобидно.

Более того, я даже предупредил Артура, что за ним следят. Вернее,
намекнул ему, что стены имеют уши...

Швед не понял. Короче, я тут ни при чем.

Самое удивительное, что знакомый диссидент Шамкович обвинил меня тогда в
пособничестве КГБ.

ОФИЦЕРСКИЙ РЕМЕНЬ

Самое ужасное для пьяницы -- очнуться на больничной койке. Еще не
окончательно проснувшись, ты бормочешь:

-- Все! Завязываю! Навсегда завязываю! Больше -- ни единой капли!

И вдруг обнаруживаешь на голове толстую марлевую повязку. Хочешь
потрогать бинты, но оказывается, что левая рука твоя в гипсе. И так далее.

Все это произошло со мной летом шестьдесят третьего года на юге
республики Коми.

За год до этого меня призвали в армию. Я был зачислен в лагерную охрану.
Окончил двадцатидневную школу надзирателей под Синдором...

Еще раньше я два года занимался боксом. Участвовал в республиканских
соревнованиях. Однако я нс помню, чтобы тренер хоть раз мне сказал:

-- Ну, все. Я за тебя спокоен.

Зато я услышал это от инструктора Торопцева в школе надзорсостава. После
трех недель занятий. И при том, что угрожали мне в дальнейшем не боксеры, а
рецидивисты...

Я попытался оглядеться. На линолеуме желтели солнечные пятна. Тумбочка
была заставлена лекарствами. У двери висела стенная газета -- "Ленин и
здравоохранение".

Пахло дымом и, как ни странно, водорослями. Я находился в санчасти.

Болела стянутая повязкой голова, Ощущалась глубокая рана над бровью.
Левая рука не действовала.

На спинке кровати висела моя гимнастерка. Там должны были оставаться
сигареты. Вместо пепельницы я использовал банку с каким-то чернильным
раствором. Спичечный коробок пришлось держать в зубах.

Теперь можно было припомнить события вчерашнего дня.

Утром меня вычеркнули из конвойного списка. Я пошел к старшине:

-- Что случилось? Неужели мне полагается выходной?

-- Вроде того, -- говорит старшина, -- можешь радоваться... Зэк помешался
в четырнадцатом бараке. Лает, кукарекает... Повариху тетю Шуру укусил...
Короче, доставишь его в психбольницу на Иоссере. А потом целый день
свободен. Типа выходного.

-- Когда я должен идти?

-- Хоть сейчас.

-- Один?

-- Ну почему -- один? Вдвоем, как полагается. Чурилина возьми или
Гаенко...

Чурилина я разыскал в инструментальном цехе. Он возился с паяльником. На
верстаке что-то потрескивало, распространяя запах канифоли.

-- Напайку делаю, -- сказал Чурилин, -- ювелирная работа. Погляди.

Я увидел латунную бляху с рельефной звездой. Внутренняя сторона ее была
залита оловом. Ремень с такой напайкой превращался в грозное оружие.

Была у нас в ту пору мода -- чекисты заводили себе кожаные офицерские
ремни. Потом заливали бляху слоем олова и шли на танцы. Если возникало
побоище, латунные бляхи мелькали над головами...

Я говорю:

-- Собирайся.

-- Что такое?

-- Психа везем на Иоссер. Какой-то зэк рехнулся в четырнадцатом бараке.
Между прочим, тетю Шуру укусил.

Чурилин говорит:

-- И правильно сделал. Видно, жрать хотел. Эта Шура казенное масло уносит
домой. Я видел.

-- Пошли, -- говорю.

Чурилин остудил бляху под краном и затянул ремень;

-- Поехали...

Мы получили оружие, заходим на вахту. Минуты через две контролер приводит
небритого, толстого зэка. Тот упирается и кричит:

-- Хочу красивую девушку, спортсменку! Дайте мне спортсменку! Сколько я
должен ждать?!

Контролер без раздражения ответил:

-- Минимум, лет шесть. И то, если освободят досрочно. У тебя же групповое
дело.

Зэк не обратил внимания и продолжал кричать:

-- Дайте мне, гады, спортсменку-разрядницу!..

Чурилин присмотрелся к нему и толкнул меня локтем:

-- Слушай, да какой он псих?! Нормальный человек. Сначала жрать хотел, а
теперь ему бабу подавай. Да еще разрядницу... Мужик со вкусом... Я бы тоже
не отказался...

Контролер передал мне документы. Мы вышли на крыльцо. Чурилин спрашивает:

-- Как тебя зовут?

-- Доремифасоль, -- ответил зэк.

Тогда я сказал ему:

-- Если вы, действительно, ненормальный -- пожалуйста. Если притворяетесь
-- тоже ничего. Я не врач. Мое дело отвести вас на Иоссер. Остальное меня не
волнует. Единственное условие -- не переигрывать. Начнете кусаться --
пристрелю. А лаять и кукарекать можете сколько угодно...

Идти нам предстояло километра четыре. Попутных лесовозов не было. Машину
начальника лагеря взял капитан Соколовский. Уехал, говорят, сдавать какие-то
экзамены в Инту.

Короче, мы должны были идти пешком. Дорога вела через поселок, к торфяным
болотам. Оттуда -мимо рощи, до самого переезда. А за переездом начинались
лагерные вышки Иоссера.

В поселке около магазина Чурилин замедлил шаги. Я протянул ему два рубля.
Патрульных в эти часы можно было не опасаться.

Зэк явно одобрил нашу идею. Даже поделился на радостях:

-- Толик меня зовут...

Чурилин принес бутылку "Московской". Я сунул ее в карман галифе. Осталось
потерпеть до рощи.

Зэк то и дело вспоминал о своем помешательстве. Тогда он становился на
четвереньки и рычал.

Я посоветовал ему не тратить сил. Приберечь их для медицинского
обследования. А мы уж его не выдадим.

Чурилин расстелил на траве газету. Достал из кармана немного печенья.

Выпили мы по очереди, из горлышка. Зэк сначала колебался:

-- Врач может почувствовать запах. Это будет как-то неестественно...

Чурилин перебил его:

-- А лаять и кукарекать -- естественно?.. Закусишь щавелем, и все дела.

Зэк сказал:

-- Убедили...

День был теплый и солнечный. По небу тянулись изменчивые легкие облака. У
переезда нетерпеливо гудели лесовозы. Над головой Чурилина вибрировал шмель.

Водка начинала действовать, и я подумал: "Хорошо

на свободе! Вот демобилизуюсь и буду часами гулять
по улицам. Зайду в кафе на Марата. Покурю на
скамейке возле здания Думы..."

Я знаю, что свобода философское понятие. Меня
это не интересует. Ведь рабы не интересуются фило-
софией. Идти куда хочешь -- вот что такое свобода!..

Мои собутыльники дружески беседовали. Зэк объ-
яснял:

-- Голова у меня не в порядке. Опять-таки, газы...
Ежели по совести, таких бы надо всех освободить.
Списать вчистую по болезни. Списывают же устарев-
шую технику.

Чурилин перебивал его:

-- Голова не в порядке?! А красть ума хватало? У