скажу, история! Меня она только так, розово-талонно, а вас... И не говорит,
что это четвертый влез в наш треугольник. Кто -- кайтесь, греховодник, ну?
к чему, некстати -- у меня вырвалось (если бы я удержался!):
алкоголь?
его мысли: "Приятель-то ты приятель... А все-таки..." И ответ:
брызнет.
отсюда, с кресла, я видел только свой лоб и брови.
бровей, и я настоящий -- услышал дикий, отвратительный крик:
схватил за шиворот этого Другого себя -- дикого, лохматого, тяжело дышащего.
Я -- настоящий -- сказал ему, R:
понимаю, что со мной...
теоретически. Прощайте!
книгу:
брызнуло в меня, укатился...
положив нога на ногу, из какого-то "там" с любопытством гляжу, как я -- я же
-- корчусь на кровати.
вдруг теперь одно только слово о той, об... Неужели все это сумасшествие --
любовь, ревность -- не только в идиотских древних книжках? И главное -- я!
Уравнения, формулы, цифры -- и... это -- ничего не понимаю! Ничего... Завтра
же пойду к R и скажу, что -- --
Не могу, не хочу его видеть. Конец! Треугольник наш -- развалился.
тканью, если бы знать: что там -- выше? И если бы знать: кто -- я, какой --
я?
Запись 12-я.
Никаких этих снов или иных болезненных явлений. Завтра придет ко мне милая
О, все будет просто, правильно и ограничено, как круг. Я не боюсь этого
слова -- "ограниченность": работа высшего, что есть в человеке -- рассудка
-- сводится именно к непрерывному ограничению бесконечности, к раздроблению
бесконечности на удобные, легко переваримые порции -- дифференциалы. В этом
именно божественная красота моей стихии -- математики. И вот понимания этой
самой красоты как раз и не хватает той. Впрочем, это так -- случайная
ассоциация.
себя скандирую колеса -- и стихи (его вчерашняя книга). И чувствую: сзади,
через плечо, осторожно перегибается кто-то и заглядывает в развернутую
страницу. Не оборачиваясь, одним только уголком глаза я вижу: розовые,
распростертые крылья-уши, двоякоизогнутое... он! Не хотелось мешать ему -- и
я сделал вид, что не заметил. Как он очутился тут -- не знаю: когда я входил
в вагон -- его как будто не было.
подействовало на меня, я бы сказал: укрепило. Так приятно чувствовать чей-то
зоркий глаз, любовно охраняющий от малейшей ошибки, от малейшего неверного
шага. Пусть это звучит несколько сентиментально, но мне приходит в голову
опять все та же аналогия: ангелы-хранители, о которых мечтали древние. Как
много из того, о чем они только мечтали, в нашей жизни материализовалось.
наслаждался сонетом, озаглавленным "Счастье". Думаю -- не ошибусь, если
скажу, что это редкая по красоте и глубине мысли вещь. Вот первые четыре
строчки:
существовала века, но только Колумб сумел отыскать ее. Таблица умножения и
до R-13 существовала века, но только R-13 сумел в девственной чаще цифр
найти новое Эльдорадо. В самом деле: есть ли где счастье мудрее,
безоблачнее, чем в этом чудесном мире. Сталь -- ржавеет; древний Бог --
создал древнего, т. е. способного ошибаться человека -- и, следовательно,
сам ошибся. Таблица умножения мудрее, абсолютнее древнего Бога: она никогда
-- понимаете: никогда -- не ошибается. И нет счастливее цифр, живущих по
стройным вечным зако нам таблицы умножения. Ни колебаний, ни заблуждений.
Истина -- одна, и истинный путь -- один; и эта истина -- дважды два, и этот
истинный путь -- четыре. И разве не абсурдом было бы, если бы эти счастливо,
идеально перемноженные двойки -- стали думать о какой-то свободе, т. е. ясно
-- об ошибке? Для меня -- аксиома, что R-13 сумел схватить самое основное,
самое...
-- теплое, нежное дуновение ангела-хранителя. Он явно приметил, что книга на
коленях у меня -- уже закрыта и мысли мои -- далеко. Что ж, я хоть сейчас
готов развернуть перед ним страницы своего мозга: это такое спокойное,
отрадное чувство. Помню: я даже оглянулся, я настойчиво, просительно
посмотрел ему в глаза, но он не понял -- или не захотел понять -- он ни о
чем меня не спросил... Мне остается одно: все рассказывать вам, неведомые
мои читатели (сейчас вы для меня так же дороги, и близки, и недосягаемы --
как был он в тот момент).
целое -- наш Институт Государственных Поэтов и Писателей. Я думал: как могло
случиться, что древним не бросалась в глаза вся нелепость их литературы и
поэзии. Огромнейшая великолепная сила художественного слова -- тратилась
совершенно зря. Просто смешно: всякий писал -- о чем ему вздумается. Так же
смешно и нелепо, как то, что море у древних круглые сутки тупо билось о
берег, и заключенные в волнах силлионы килограммометров -- уходили только на
подогревание чувств у влюбленных. Мы из влюбленного шепота волн -- добыли
электричество, из брызжущего бешеной пеной зверя -- мы сделали домашнее
животное: и точно так же у нас приручена и оседлана когда-то дикая стихия
поэзии. Теперь поэзия -- уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия --
государственная служба, поэзия -- полезность,
школе так искренне и нежно полюбить четыре правила арифметики? А "Шипы" --
это классический образ: Хранители -- шипы на розе, охраняющие нежный
Государственный Цветок от грубых касаний... Чье каменное сердце останется
равнодушным при виде невинных детских уст, лепечущих как молитву: "Злой
мальчик розу хвать рукой. Но шип стальной кольнул иглой, шалун -- ой, ой --
бежит домой" и так далее? А "Ежедневные оды Благодетелю"? Кто, прочитав их,
не склонится набожно перед самоотверженным трудом этого Нумера из Нумеров? А
жуткие красные "Цветы Судебных приговоров"? А бессмертная трагедия
"Опоздавший на работу"? А настольная книга "Стансов о половой гигиене"?
слов.
с нами в ногу идут под строгий механический марш Музыкального Завода; их
лира -- утренний шорох электрических зубных щеток и грозный треск искр в
Машине Благодетеля, и величественное эхо Гимна Единому Государству, и
интимный звон хрустально-сияющей ночной вазы, и волнующий треск падающих
штор, и веселые голоса новейшей поваренной книги, и еле слышный шепот
уличных мембран.
боги стали, как мы: эрго -- мы стали, как боги. И к вам, неведомые мои
планетные читатели, к вам мы придем, чтобы сделать вашу жизнь
божественно-разумной и точной, как наша...
Запись 13-я.
кругло. Вечером придет О. Я -- несомненно уже здоров. Улыбнулся, заснул.
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Доценко Виктор
Каргалов Вадим
Афанасьев Роман
Каменистый Артем