Страшного суда. Но, к несчастью, нам некогда, мы торопимся. Так торопимся,
что мне даже пришлось стать судьей на покаянии. Однако мне сначала нужно
было привести в порядок свои открытия и уладить дело с насмешками моих
современников. С того вечера, когда меня позвали к ответу -- а ведь меня
действительно позвали, -- я обязан был ответить или по крайней мере поискать
ответ. Это оказалось нелегко. Я долго блуждал наугад. Но этот постоянный
хохот и насмешки научили меня яснее разбираться в себе и увидеть наконец,
что я совсем не прост. Вы не улыбайтесь, эта истина не так уж элементарна,
как кажется. Элементарными называют такие истины, которые человек открывает
последними, -- вот и все.
глубокую двуликость человеческой природы. Порывшись в своей памяти, я понял
тогда, что скромность помогла мне блистать, смирение -- побеждать, а
благородство -- угнетать. Я вел войну мирными средствами и, выказывая
бескорыстие, добивался всего, чего мне хотелось. Я, например, никогда не
жаловался, что меня не поздравили с днем рождения, позабыли эту
знаменательную дату; знакомые удивлялись моей скромности и почти восхищались
ею. Но истинная ее причина была скрыта от них: я хотел, чтобы обо мне
позабыли. Хотел почувствовать себя обиженным и пожалеть себя. За несколько
дней до пресловутой даты, которую я, конечно, прекрасно помнил, я уже был
настороже, старался не допустить ничего такого, что могло бы напомнить о ней
людям, на забывчивость которых я рассчитывал (я даже вознамерился однажды
подделать календарь, висевший в коридоре). Доказав себе свое одиночество, я
мог предаться сладостной, мужественной печали.
привлекательная изнанка. Правда, в известном смысле мои недостатки
оборачивались к моей выгоде. Мне, например, приходилось скрывать темные
стороны моей жизни, но эта скрытность придавала мне холодный вид, который
посторонние принимали за гордость добродетельного человека, мое равнодушие
вызывало любовь ко мне, и больше всего мой эгоизм сказывался в "благородных"
моих поступках. Я остановлюсь на этом -- слишком большая симметрия повредит
убедительности. Да что там, я становился закоренелым сластолюбцем и уже не
мог отказаться ни от предложенного стакана вина, ни от женщины, меня
манившей! Я слыл деятельным, энергичным, но царством моим было любовное
ложе. Я кричал о своей честности, а ведь, пожалуй, каждому и каждой из тех,
кого я любил, я в конце концов изменял. Разумеется, мои измены не мешали
моей верности профессиональному долгу, при всей моей беспечности я немало
трудился: я никогда не переставал помогать ближним, потому что находил в
этом удовольствие. Но сколько бы я ни твердил себе эти очевидные истины, они
давали мне лишь поверхностное утешение. Иной раз по утрам я подвергал себя
строжайшему суду своей совести и приходил к заключению, что главная моя вина
в презрении к людям. И больше всего я презирал тех, кому помогал чаще
других. Весьма учтиво, с волнением выражая свое сочувствие, я, в сущности,
ежедневно плевал в лицо всем встречным слепым.
такое ничтожное, что мне просто неудобно указывать на него. Но как бы то ни
было, вот оно. Я никогда не мог до конца поверить, что дела, заполняющие
человеческую жизнь, -- это нечто серьезное. В чем состоит действительно
"серьезное", я не знал, но то, что я видел вокруг, казалось мне просто игрой
-- то забавной, то надоедливой и скучной. Право, я никогда не мог понять
некоторых стремлений и взглядов. С удивлением и даже подозрением смотрел я,
например, на странных людей, кончавших с собой из-за денег, приходивших в
отчаяние от того, что они лишались "положения", или с важным видом
приносивших себя в жертву ради благополучия своей семьи. Мне более понятен
был мой знакомый, который вздумал бросить курить и у которого хватило силы
воли добиться этого. Однажды утром он развернул газету, прочел, что
произведен первый взрыв водородной бомбы, узнал, каковы последствия таких
взрывов, и немедленно отправился в табачную лавку.
мне становилось ясно, как легковесна эта серьезность, и я продолжал играть
свою роль, по мере сил изображая из себя человека деятельного, умного,
благородного, исполненного гражданских чувств, сострадательного -- словом,
примерного... Остановлюсь на этом. Вы, вероятно, уже поняли, что я был вроде
голландцев: они рядом с нами, но их здесь нет, так и я -- я отсутствовал как
раз тогда, когда занимал в жизни особенно большое место. По-настоящему
искренним и способным на энтузиазм я был лишь в своих занятиях спортом да
еще на военной службе, когда мы в полку ставили пьесы для собственного
нашего удовольствия. В том и другом случаях существовали правила игры,
отнюдь не серьезные, но мы потехи ради признавали их обязательными. Даже
теперь переполненный до отказа стадион, где происходит воскресный матч, и
страстно любимый мною театр -- единственные места в мире, где я чувствую
себя ни в чем не повинным.
смерти, о заработной плате неимущих? А что мне было делать? Любовь Изольды я
мог представить себе лишь в романах или на сцене. А умирающие порою казались
мне актерами, проникшимися своей ролью. Реплики моих неимущих клиентов как
будто шли по одному и тому же сценарию. И вот, живя среди людей, но не
разделяя их интересов, я не мог верить в серьезность своих обязанностей. Из
учтивости и беспечности я отвечал тем требованиям, какие предъявлялись моей
профессии, моим родственным и гражданским чувствам, но делал это как-то
рассеянно, что в конце концов все портило. Я жил под знаком двойственности,
и самые важные мои поступки зачастую были самыми необдуманными. Не потому ли
я вдобавок ко всем своим глупостям не мог простить себя, хотя и с яростью
восставал против суда своей совести и суда окружающих, который я чувствовал
и который заставлял меня искать какого-нибудь выхода.
словно ничего в ней не изменилось. Она катилась все по тем же рельсам. И как
нарочно, вокруг меня все громче звучали восхваления. Вот откуда пришла беда!
Помните? "Горе вам, когда все будут хвалить вас!" Право, золотые слова! Горе
мне и было! Двигатель что-то закапризничал, неизвестно почему, машина
останавливалась.
смерти. Я высчитывал, сколько лет еще остается мне до конца. Искал примера,
когда умирали люди моего возраста. И меня мучили мысли, что я не успею
выполнить свою задачу. Какую задачу? Я и сам не знал. Откровенно говоря,
стоило ли труда продолжать то, что я делал? Но вопрос не совсем в этом. В
действительности меня преследовал нелепый страх: а что, если я умру, не
признавшись во всех своих обманах и лжи? Нет, надо признаться, конечно, не
богу или одному из его служителей. Вы же понимаете, я был выше этого. Нет,
надо признаться людям, например своему другу или любимой женщине. Если
утаить хоть один обман, он со смертью человека навеки останется нераскрытым.
Никогда никто не узнает правды, потому что единственный, кто ее знал, умер,
почил вечным сном и унес с собой свою тайну. От мысли о такой бесповоротной
гибели правды у меня кружилась голова. Нынче, скажу между прочим, подобное
убиение истины скорее доставило бы мне изысканное удовольствие. Меня радует,
например, уверенность, что только я один знаю то, что старается разгадать
весь мир, -- ведь у меня спрятана вещь; которую долго и тщетно разыскивала
полиция трех стран. Но в то время я еще не нашел рецепта душевного
спокойствия и очень мучился.
в истории многих поколений, и что за претензия пролить свет истины на жалкий
обман, затерявшийся в океане веков, как крупинка соли в море! Я говорил себе
также, что физическая смерть, если судить по тем случаям, свидетелем которых
я был, уже сама по себе достаточная кара, дающая отпущение всех грехов.
Ценою предсмертных мук человек получает спасение (то есть право исчезнуть
окончательно). Но все равно мое тяжелое настроение все усиливалось, мысли о
смерти преследовали меня неотступно, я просыпался и засыпал с ними, и
похвалы окружающих становились для меня все более невыносимыми. Мне
казалось, что вместе с ними возрастает и становится безмерной моя ложь и мне
уже никак не справиться с ней.
была беспорядочной. Раз я лгун, я должен показать это, должен бросить мою
двуличность в лицо всем этим дуракам, пока они сами ее не обнаружили. Раз
истина вызывает меня на поединок, я готов принять бой. Чтобы предотвратить
насмешки, я сам обращу себя во всеобщее посмешище. Словом, надо было
прервать суд. Я хотел привлечь насмешников на свою сторону или уж по крайней
мере самому встать на их сторону. Я задумал, например, толкать слепых на
улице, и глухая, совсем нежданная радость, которую я испытывал, замышляя
это, показала мне, до какой степени я в глубине души ненавидел их; мне
хотелось протыкать шины маленьких автомобильчиков, какие делают для калек,
или встать, например, под строительными лесами, на которых работают
каменщики и штукатуры, и заорать: "Мерзкая голытьба!", надавать пощечин
маленьким детям в вагоне метро. Но я только мечтал о подобных делах и ничего
такого не делал, а если и делал что-либо похожее, то забывал про свои
выходки. Во всяком случае, само слово "правосудие" приводило меня в
удивительную ярость. Я поневоле употреблял его, как и прежде, в своих
защитительных речах. Но в наказание себе публично проклинал дух гуманности;
я возвестил, что скоро выпущу манифест, в котором разоблачу угнетенных,
доказав, что они угнетают порядочных людей. Однажды, когда я ел лангусту на
террасе ресторана, меня разозлил надоедливый нищий, я позвал хозяина,
попросил его прогнать нищего и с удовлетворением слушал речь этого
исполнителя казни. "Вы ведь всех стесняете, -- говорил он. -- Ну в конце
концов, поставьте себя на место приличных господ", -- убеждал он нищего. Я
говорил всякому встречному и поперечному, как мне жаль, что теперь уж нельзя
поступать подобно некоему русскому помещику, восхищавшему меня своим
характером: он приказывал кучеру стегать кнутом и тех своих крепостных,
которые кланялись ему при встрече, и тех, которые не кланялись, наказывая и
тех и других "за дерзость", ибо считал ее в обоих случаях одинаковой.
"Оду полиции" и "Апофеоз гильотины". А главное, заставлял себя посещать те
Афанасьев Роман
Свержин Владимир
Панов Вадим
Прозоров Александр
Прозоров Александр
Майер Стефани