ку. Я и есть Билл, право слово.
по-честному, как тебя?
выразилась в этом взгляде. И он без труда разгадал ее, и уже знал навер-
няка, что, едва он пойдет в наступление, она начнет застенчиво, мягко
уклоняться, готовая в любую минуту дать обратный ход, окажись он недос-
таточно напорист. И потом, все-таки он живой человек, не мог он не ощу-
тить, как она привлекательна, и, конечно же, ее внимание льстило мужско-
му тщеславию. Да, он отлично понимал эту игру; знал таких девчонок как
свои пять пальцев. Добропорядочные, по меркам их среды, она тяжко тру-
дятся, получают гроши и, презирая возможность себя продать, чтобы зажить
полегче, робко мечтают о крупице счастья в пустыне жизни, а впереди, в
будущем, борьба двух возможностей: беспросветный тяжкий труд или черная
пропасть последнего падения, куда путь короче, хотя платят больше.
Билл и есть.
дала.
ли девушки.
ет мыслить, а перед его внутренним взором высились библиотечные полки,
хранящие вековечную мудрость человечества. С горечью улыбнулся он этой
несообразности, и его одолели сомнения. Но меж тем, что он видел внут-
ренним зрением, и шутливой болтовней он успевал следить за текущей мимо
толпой из театра. И вот он увидел Ее в свете фонарей, между братом и
незнакомым молодым человеком в очках, и сердце у него упало. Так долго
ждал он этой минуты. Он успел заметить что-то светлое, пушистое, что ук-
рывало ее царственную головку, заметил благородство линий ее укутанной
фигурки, изящество ее осанки и руки, которая слегка приподняла юбку; и
вот уже ее не видно, а перед ним девушки с консервной фабрики с их безв-
кусными попытками принарядиться, с безнадежными потугами сохранить оп-
рятность, в дешевых платьях, с дешевыми лентами, с дешевенькими кольцами
на пальцах. Его потянули за рукав, и он услышал голос:
зала...
зав на подругу), и мы б куда сходили выпили фруктовой воды с мороженым,
а то кофе или еще чего.
Руфи - к такому. Совсем рядом с дерзкими вызывающими глазами этой девуш-
ки сияли ему из непостижимых глубин непорочности ясные лучистые, точно у
святой, глаза Руфи. И он ощутил, как в нем встрепенулись силы. Он лучше
своего окружения. Жизнь для него означает больше, чем для этих фабричных
девчонок которые только и думают о мороженом да ухажере. А ведь в мыслях
он всегда жил иной, тайной жизнью. Он пытался поделиться ими, но не наш-
лось ни одной женщины, да, и ни одного мужчины, кто бы его понял. Пытал-
ся, да, но только озадачивал слушателей. А раз его мысли выше их понима-
ния, значит, и сам он должен быть выше, убеждал он себя сейчас. В нем
заговорила сила, и он сжал кулаки. Если для него жизнь означает больше,
так и потребовать от нее надо больше; но с таких вот разве чего стребу-
ешь. Этим дерзким черным глазам нечего ему предложить. Известно, какие
за ними скрываются мысли, - о мороженом да еще кой о чем. А вот глаза
рядом с ними, глаза как у святой, - они предлагали все мыслимое и немыс-
лимое, до чего он еще и додуматься не мог. Книги и картины предлагают
они, красоту и покой и все утонченное изящество более возвышенного су-
ществования. Ему знаком ход каждой мысли этой черноглазой. Все равно как
часовой механизм. Можно проследить движение каждого колесика. Они зовут
к низменному удовольствию, ограниченному, как могила, оно быстро приеда-
ется, и за ним ждет лишь могила. А глаза святой зовут к тайне, к невооб-
разимому чуду, к жизни вечной. Он увидел в них ее душу и свою душу тоже.
девушкой.
и не сказала, как тебя звать. И живешь где?
прильнула к нему. - Лиззи Конноли. Живу на углу Пятой и Maркет-стрит.
стоя под деревом, где обычно нес свою вахту, он смотрел на окно и шеп-
тал: "У меня свиданье с тобой, Руфь. Только с тобой".
над книгами, а пойти к ней все не решался... Не раз бывало - наберется
храбрости и уже готов пойти, но опять одолеют сомнения и решимость тает.
Он не знал, в какой час полагается зайти, спросить об этом было не у ко-
го, и он боялся безнадежно оплошать. От прежних приятелей и прежних при-
вычек он отошел, новых приятелей не завел, только и оставалось что чи-
тать, и он посвящал чтению столько часов, что не выдержал бы и десяток
пар обычных глаз. Но у него зрение было превосходное, да и вообще пре-
восходное, редкостное здоровье. К тому же ум у него был вовсе нетрону-
тым. Всю жизнь оставался нетронутым, не ведающим отвлеченных мыслей, ка-
кие может зародить книга, он был точно добрая почва, - и вполне созрел
для посева. Его не изнуряли ученьем, и он так жадно вгрызался и книжную
премудрость, что не оторвешь.
осталась прежняя жизнь, прежние взгляды. Но ему отчаянно не хватало под-
готовки. Он пытался читать книги, которые требовали многолетнего, специ-
ального образования. Сегодня он берется за книгу по древней философии, а
назавтра - по сверхсовременной, и от столкновения противоречивых идей
голова идет кругом. Так же вышло и с экономистами. В библиотеке он уви-
дел на одной полке Карла Маркса, Рикардо, Адама Смита и Милля, и малопо-
нятные умозаключения одного не помогали убедиться, что идеи другого ус-
тарели. Он был сбит с толку, но все равно жаждал понять. Его заинтересо-
вали сразу экономика, промышленность и политика. Проходя через Муници-
пальный парк, он заметил небольшую толпу, а посредине - человек шесть,
они раскраснелись, громко, с жаром о чем-то спорили. Он присоединился к
слушателям и услышал новый, незнакомый язык философов из народа. Один
оказался бродягой, другой лейбористским агитатором, третий студентом
юридического факультета, а остальные - рабочие, любители поговорить. И
Мартин впервые услыхал о социализме, анархизме, о едином налоге и узнал,
что существуют непримиримые общественные учения. Он услыхал сотни незна-
комых терминов, принадлежащих к тем областям мысли, которых он при своей
малой начитанности пока даже не касался. А потому он не мог толком усле-
дить за ходом спора, и оставалось лишь гадать и с трудом нащупывать мыс-
ли, заключенные в столь непонятных выражениях. Были там еще черноглазый
официант из ресторана, - теософ, член профсоюза пекарей - агностик, ка-
кой-то старик, который озадачил всех странной философией: что в мире су-
ществует, то разумно, и еще один старик, который без конца вещал о кос-
мосе, об атоме-отце и атоме-матери.
путалось, и он кинулся в библиотеку смотреть значение десятка неведомых
слов. Из библиотеки он унес под мышкой четыре тома: "Тайную доктрину"
госпожи Блаватской, "Прогресс и нищету", "Квинтэссенцию социализма" и
"Войну религии и науки". На свою беду, он начал с "Тайной доктрины".
Каждая строчка ощетинивалась длиннющими непонятными словами. Он читал
полусидя в постели и чаще смотрел в словарь, чем в книгу. Столько было
незнакомых слов, что, когда они попадались вновь, он уже не помнил их
смысла, и приходилось вновь лезть в словарь. Он стал записывать значение
новых слов в блокнот и заполнял листок за листком. А разобраться все
равно не мог. Читал до трех ночи, голова шла кругом, но не уловил в этой
книге ни единой существенной мысли. Он поднял глаза, и ему показалось,
комната вздымается, кренится, устремляется вниз, будто корабль во время
качки. Он отшвырнул, "Тайную доктрину", пустил ей вслед заряд руга-
тельств, погасил свет и улегся спать. С другими тремя книгами ему повез-
ло немногим больше. И не потому, что он туп, ни в чем не способен разоб-
раться; мысли эти были бы ему вполне доступны, но не хватало привычки