Чтение 10–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Я впервые видел Есенина растерявшимся на эстраде. Видимо, уж очень
неожидан был для него такой прием у студентов.

У нас были боевые крещения. На свист Политехнического зала он вкладывал
два пальца в рот и отвечал таким пронзительным свистом, от которого смолкала
тысячеголовая беснующаяся орава.

Есенин обернул ко мне белое лицо:

- Толя, что это?

- Ничего, Сережа. Студенты.

А когда вышли на Бронную, к нам подбежала девушка. По ее пухлым щекам и
по розовенькой вздернутой пуговичке, что сидела чуть ниже бровей, текли в
три ручья слезы. Красные губошлепочки всхлипывали:

- Я там была... Я... я... видела... Товарищ Есенин... товарищ
Мариенгоф... вы... вы... вы...

Девушке казалось, что прямо с Бронной мы отправимся к

Москве-реке искать удобную прорубь.

Есенин взял ее за руки:

- Хорошая, расчудесная девушка, мы идем в кафе... Слышите, в кафе...
Тверская, 18... Пить кофе и кушать эклеры.

- Правда?

- Правда.

- Честное слово?

- Честное слово...

Эту девушку я увидел на литературной панихиде по Сергее Есенине.
Встретившись с ней глазами, припомнил трогательное наше знакомство и
рассказал о нем чужому, холодному залу.

Знаешь ли ты, расчудесная девушка, что Есенин ласково прозвал тебя
"мордоворотиком", что любили мы тебя и помнили во все годы?

- Пропадает малый... Смотреть не могу - пла-а-а-а-кать хочется. Ведь
люблю ж я его, стервеца... Понимаешь ты, всеми печенками своими люблю.

- Да кто пропадает, Сережа? О чем говоришь?

- О Мишуке тебе говорю. Почем-Соль наша пропадает... Пла-а-а-акать
хочется...

Есенин стал пространно рассуждать о гибели нашего друга. И вправду без
толку текла его жизнь. Волновался не своим волнением, радовался не своей
радостью.

- Дрыхнет, сукин кот, до двенадцати... прохлаждается, пока мы тут стих
точим... гонит за нами без чутья, как барбос за лисой: по типографиям, в
лавку книжную за чужой славой... Ведь на же тебе - на Страстном монастыре
тоже намалевал: Михаил Молабух...

Это когда мы своими богоборческими стихами расписали толстые монастырские
стены.

Есенин сокрушенно вздохнул:

- И ни в какую - разэнтакий - служить не хочет. Звезды своей не понимает.
Спрашиваю я его вчера: "Ведь ездил же ты, Почем-Соль, в отдельном своем
вагоне на мягкой рессоре - значит, может тебе Советская Россия идти на
пользу?" А он мне ни бе ни ме... Пла-а-а-акать хочется.

И, чтобы спасти Почем-Соль, Есенин предложил выделить его из нашего
кармана.

Суровая была мера.

Больше всего в жизни любил Почем-Соль хорошее общество и хорошо покушать.
То и другое - во всей Москве - мог обрести он лишь за круглым столом
очаровательнейшей Надежды Робертовны Адельгейм.

Как-то, с карандашом в руках прикинув скромную цену обеда, мы с Есениным
порядком распечалились - вышло, что за один присест каждый из нас отправлял
в свой желудок по 250 экземпляров брошюрки стихов в 48 страниц. Даже для
взрослого слона это было бы не чересчур мало.

Часть, выделенная на обед Почем-Соли, равнялась 100 экземплярам. Приятное
общество Надежды Робертовны было для него безвозвратно потеряно.

В пять, отправляясь обедать, добегали мы вместе до угла Газетного. Тут
пути расходились. Каждый раз прощание было трагическим. У нашего друга,
словно костяные мячики, прыгали скулы. Глядя с отчаянием на есенинскую
калошу, он чуть слышно молил:

- Добавь, Сережа! Уж вот как хочется вместе... Последний раз - свиную
котлетку у Надежды Робертовны...

- Нет!

- Нет?..

- Нет!

Вслед за желтыми мячиками скул у Почем-Соли начинала прыгать верхняя губа
и зрачки - черные мячики. Ах, ПочемСоль!

Во время отступления из-под Риги со своим банным отрядом Земского союза
он поспал ночь на мокрой земле под навесом телеги. С тех пор прыгают в лице
эти мячики, путаются в голове имена шоферов, марки автомобилей, а в непогоду
и ростепель ноют кости.

Милый Почем-Соль, давай же ненавидеть войну и обожать персонаж из
анекдота. Ты знаешь, о чем я говорю. Мы же вместе с тобой задыхались от
хохота.

Некий провизор крутил в аптеке пилюли и продавал клистиры. Война.
Привезли его под Двинск и посадили в окоп. Сидит несолоно хлебавши. Бац! -
разрыв. Бац! - другой. Бац! - третий. В воронке: мясо, камень, кость,
тряпки, кровь и свинец. Вскакивает провизор и, размахивая руками, орет
немцам: "Сумасшедшие, что вы делаете?! Здесь же люди сидят".

Но тебе, милый Почем-Соль, не до анекдотов. Тебе хочется плакать, а не
смеяться.

Мы, "хамы", идем к Надежде Робертовне есть отбивные на косточке, а тебя
("Тоже друзья! ") посылаем из жадности ("Объешь нас") глотать в подвальчике
всякую пакость ("У самих небось животы болели от той дряни").

Почем-Соль говорит почти беззвучно - одними губами, глазами и сердцем:

- Ну, Сережа, последний раз...

У Есенина расплюснулись руки:

- Н-н-н-е-т!

Тогда зеленая в бекеше спина Почем-Соли ныряла в ворота и быстро-быстро
бежала к подвальчику, в котором рыжий с нимбом повар разводил фантасмагорию.

А мы сворачивали за угол.

- Пусть его... пусть... - И Есенин чесал затылок. - Пропадает ведь
парень... пла-а-а-кать хочется.

За круглым столом очаровательная Надежда Робертовна, как обычно, вела
весьма тонкий для "хозяйки гостиницы" разговор об искусстве, угощала
необыкновенными слоеными пирожками и такими свиными отбивными, от которых
ПочемСоль чувствовал бы себя счастливейшим из смертных.

Я вернул свою тарелку Надежде Робертовне.

Она удивилась:

- Анатолий Борисович, вы больны?

Половина котлеты осталась нетронутой. Прошу помнить, что дело происходило
в 1919 году.

- Нет... ничего...

Жорж Якулов даже оборвал тираду о своих "Скачках" и, вскинув на меня
пушистые ресницы, сочувственно перевел глаз (похожий на косточку от
чернослива) с моей тарелки на мой нос:

- Тебе... гхе, гхе... Анатолий, надо - либо... гхе, гхе... в постель
лечь... либо водки выпить.

Есенин потрепал его по плечу:

- Съедим, Жорж, по второй?

- Можно, Сережа, гхе, гхе... можно. Вот я и говорю... когда они, сопляки,
еще цветочки в вазочках рисовали, Серов, простояв час перед моими
"Скачками", гхе, гхе, заявил...

- Я знаю, Жорж.

- Ну, так вот, милый мой, - я уж тебе раз пятьдесят... гхе, гхе...
говорил и еще сто скажу... милый мой... гхе, гхе... что все эти французы...
Пикассо ваш, Матисс... и режиссеры там разные... гхе... гхе... Таиров - с
площадочками своими... гхе, гхе... "Саломеи" всякие... гхе, гхе... и
гениальнейший Мейерхольд, милый мой, все это мои "Скачки"... "Скачки", да-с!
Весь "Бубновый валет", милый мой..

У меня защемило сердце.

Ах, Почем-Соль! В эту трагическую минуту, когда голова твоя, как факел,
пылает гневом на нас; когда весь мир для тебя окрашен в черный цвет
вероломства, себялюбия и скаредности; когда померкло в твоих глазах сияние
прекрасного слова "дружба", обратившегося в сальный огарок, чадящий изменами
и хладнодушием, - в эту минуту тот, которого ты называл своим другом,
уплетает вторую свиную котлету и ведет столь необыкновенные, столь
неожиданные и столь "зернистые" (как любила говорить одна моя приятельница)
разговоры о прекрасном!..

Прошло дней десять. Мы с Есениным, провожая ПочемСоль, стояли на
платформе Казанского вокзала, серой - мешочниками и грустью. Наш друг
уезжает в Туркестан, в отдельном вагоне на мягкой рессоре, в сопровождении
пома с наганом в желтой кобуре и секретаря в шишаке с красной звездой
величиной с ладонь Ивана Поддубного.

Обняв Молабуха, я говорю:

- Дурында, благодари Сергуна за то, что на рельсу тебя поставил.

Они целуются долго и смачно, сдабривая поцелуй теплым матерным словом и
кряком, каким только крякают мясники, опуская топор в кровавую бычью тушу.

Тайна электрической грелки была раскрыта. Мы с Есениным несколько дней
ходили подавленные. Часами обсуждали - какие кары обрушит революционная
законность на наши головы. По ночам снилась Лубянка, следователь с
ястребиными глазами, черная железная решетка. Когда комендант дома