в полутемную залу, где на диване в неподвижных позах, в различных горестных
преклонениях аллегорий на могильных барельефах, молчали Оля и ее двое
приятелей; это было одно мгновение, одно мгновение гармонии теней, но
госпожа Г. будто бы это мгновение отметила, или вернее отложила его, чтобы
через несколько месяцев к нему фуксом возвратиться.
незаметно переходил от одного к другому, как теплое на веревке кольцо или
карта с негритяночкой. Как это ни странно, мысль исчезнуть всем троим, дабы
восстановился -- уже в неземном плане -- некий идеальный и непорочный круг,
всего страстнее разрабатывалась Олей, хотя теперь трудно установить, кто и
когда впервые высказал ее; а в поэты предприятия вышел Яша, положение
которого казалось наиболее безнадежным, так как всг-таки было самым
отвлеченным; но есть печали, которых смертью не лечат, оттого что они
гораздо проще врачуются жизнью и ее меняющейся мечтой: вещественная пуля их
не берет, отлично зато справляясь с вещественной страстью Рудольфовых и
Олиных сердец.
В середине апреля, на тогдашней квартире Чернышевских (родители мирно ушли в
кино напротив), случилось кое-что, послужившее повидимому окончательным
толчком для развязки. Рудольф неожиданно подвыпил, разошелся, Яша силой
отрывал его от Оли, и всг это происходило в ванной комнате, и потом Рудольф,
рыдая, подбирал высыпавшиеся каким-то образом из кармана штанов деньги, и
как было тяжело, как стыдно всем, и каким заманчивым облегчением
представлялся назначенный на завтра финал.
смерти Олиного отца, они запаслись ставшим уже совсем толстым и
самостоятельным револьвером и в легкую дырявую погоду (с влажным западным
ветром и фиолетовой ржавчиной анютиных глазок во всех скверах) отправились
на пятьдесят седьмом номере трамвая в Груневальд, чтобы там, в глухом месте
леса, один за другим застрелиться. Они стояли на задней площадке, все трое в
макинтошах, с бледными, распухшими лицами, и Яшу как-то странно опрощала
старая кепка с большим козырьком, которой года четыре он не носил, а сегодня
надел почему-то; Рудольф был без шапки, ветер трепал его светлые, откинутые
с висков волосы; а Оля, опершись спиной о задний борт и держась за черную
штангу белой, крепкой рукой с большим перстнем на указательном пальце,
глядела прищуренными глазами на пробегавшие улицы и всг наступала нечаянно
на рычажок нежного звоночка в полу (предназначенного каменной ножище
вагоновожатого, когда зад вагона становится передом). Эту группу увидел
изнутри, сквозь дверцу, Юлий Филиппович Познер, бывший репетитор Яшиного
двоюродного брата. Быстро высунувшись, -- это был напористый и уверенный
господин, -- он поманил Яшу, и тот, узнав его, вошел к нему.
пояснив, что едет с пятилетней дочкой (сидевшей отдельно у окна и
прижимавшей мягкий как резина нос к стеклу) проведать жену в родильном
приюте; вынул бумажник, а из бумажника визитную карточку, и,
воспользовавшись невольной остановкой вагона (соскочил на повороте
контактный шест), вечным пером вычеркнул старый адрес и надписал новый.
"Сие, -- сказал он, -- передайте вашему кузену как только он вернется из
Базеля и напомните ему, пожалуйста, что у него осталось несколько моих книг,
которые мне нужны, и даже очень нужны".
молча стояли на ветру, но кое-что загадочным образом изменилось: тем, что
Яша оставил их вдвоем на минуту (Познер с дочкой очень скоро сошел), союз
как-бы нарушился, и началось его, Яшино, отделение от них, так что когда он
к ним вернулся на площадку, он, не зная этого, как и они не знали, уже был
совсем сам по себе, причем незаметная трещина неудержимо, по закону всех
трещин, продолжала ползти и шириться.
поменьше, стояли безучастные, обращенные всем вниманием внутрь себя, --
невдалеке от сизого озера (на всем громадном побережьи которого не было
никого, кроме маленького человека, закидывавшего по просьбе пса палку в
воду), они без труда нашли удобную глушь и тотчас приступили к делу; вернее,
приступил Яша: в нем жила та честность духа, которая придает самому
безрассудному поступку почти будничную простоту. Сказав, что застрелится
первым по праву старшинства (ему было на год больше Рудольфа и на месяц
больше Оли), он этой пустой ссылкой сделал излишним удар грубого жребия,
который всг равно по слепоте своей пал бы вероятно на него; и скинув
макинтош, и не простившись с друзьями, что было только естественно в виду
одинаковости маршрута, безмолвно, с неловкой торопливостью, он спустился
между сосен по скользкому скату в буерак, густо поросший дубком и терновыми
кустами, которые, несмотря на апрельскую прозрачность, совершенно скрыли его
от оставшихся.
догадался ощупать карман Яшиного макинтоша, там оказалась нераспечатанная
коробочка. Небо заволокло, сосны осторожно шумели, и снизу казалось, что их
слепые ветви стараются нашарить что-то. Высоко и сказочно-быстро, вытянув
длинные шеи, пролетели две диких утки, одна чуть отстав от другой.
Впоследствии Яшина мать показывала визитную карточку, Dipl. Ing. Julius
Posner, на обороте которой Яша карандашом написал: "Мамочка, папочка, я еще
жив, мне очень страшно, простите меня". Наконец Рудольф не выдержал и
спустился туда, чтоб посмотреть, что с ним. Яша сидел на коряге, среди
прошлогодних, еще неотвеченных листьев, но не обернулся, а только сказал: "Я
сейчас готов". В его спине было что-то напряженное, словно он превозмогал
сильную боль. Рудольф вернулся к Оле, но не успел до нее добраться, как оба
ясно услышали сухой хлопок выстрела, а в комнате у Яши еще несколько часов
держалась, как ни в чем не бывало, жизнь, бананная выползина на тарелке,
"Кипарисовый Ларец" и "Тяжелая Лира" на стуле около кровати, пингпонговая
лопатка на кушетке; он был убит наповал, однако, чтобы его оживить, Рудольф
и Оля еще протащили его сквозь кусты к тростникам и там отчаянно кропили и
терли, так что он был весь измазан землею, кровью, илом, когда полиция нашла
труп. Затем они стали звать, но никто не откликнулся: архитектор Фердинанд
Штокшмайсер давно ушел со своим мокрым сеттером.
смеркаться. Ясно только то, что у Рудольфа, потому ли, что для него
открылась кое-какая земная вакансия, потому ли, что он просто был трус,
пропала всякая охота стреляться, а что Оля, если и упорствовала в своем
намерении, то всг равно ничего сделать не могла, так как он немедленно
револьвер спрятал. В лесу, где было холодно, темно, где моросил, шелестя,
слепой дождь, они оставались почему-то долго, до бессмысленно позднего часа.
Молва утверждала, что тогда то началась между ними связь, но это уж было бы
чересчур плоско. Около полуночи, на углу улицы с лирическим названием
Сиреневой, вахмистр недоверчиво выслушал их ужасный, но бойкий рассказ. Есть
такое истерическое состояние, которое принимает вид ребячливой развязности.
свиделась с Олей, то может быть и вышел бы из этого для обеих какой-нибудь
сентиментальный толк. К несчастью это случилось несколькими месяцами позже,
во-первых, потому, что Оля отсутствовала, а во-вторых, потому что горе
Александры Яковлевны не сразу приняло ту деятельную и даже восторженную
форму, какую застал Федор Константинович. Оле в некотором смысле не повезло:
была как раз помолвка ее сводного брата, дом был полон гостей, и когда без
предупреждения, под тяжелой траурной вуалью и с лучшей частью своего
скорбного архива (фотографиями, письмами) в сумке, и вся готовая к
блаженству обоюдных рыданий, явилась Чернышевская, то к ней вышла хмуро
вежливая, хмуро нетерпеливая барышня в полупрозрачном платье, с кровавыми
губами и толстым белым носом, и рядом с боковой комнаткой, куда она ввела
гостью, подвывал граммофон, и конечно никакого разговора не получилось, --
"Я только долго на нее посмотрела", -- рассказывала Чернышевская и после
этого тщательно отрезала на многих маленьких снимках и Олю, и Рудольфа, --
хотя этот-то посетил ее сразу, и валялся у нее в ногах, и головой бился о
мягкий угол кушетки, и потом ушел своей чудной легкой походкой по синему
после весеннего ливня Курфюрстендам.
пришлось ему провести в лечебнице, но он так и не выздоровел: загородка,
отделявшая комнатную температуру рассудка от безбрежно безобразного,
студеного, призрачного мира, куда перешел Яша, вдруг рассыпалась, и
восстановить ее было невозможно, так что приходилось пробоину как-нибудь
занавешивать да стараться на шевелившиеся складки не смотреть. Отныне его
жизнь пропускала неземное; но ничем не разрешалось это постоянное общение с
Яшиной душой, о котором он наконец рассказал жене, в напрасной надежде этим
обезвредить питающееся тайной привидение: тайна наросла вероятно опять, так
как вскоре ему снова пришлось обратиться к скучной, сугубо бренной,
стеклянно-резиновой помощи врачей. Таким образом, он только наполовину жил в
нашем мире, но тем жаднее и отчаяннее цеплялся за него, и слушая его
щелкающую речь и глядя на его аккуратные черты, трудно было представить себе
внежизненный опыт этого здорового с виду, кругленького, лысого с волосиками
по бокам, человека, но тем страннее была судорога, вдруг искажавшая его; да
еще то, что он время от времени по неделям не снимал с правой руки серой
фильдекосовой перчатки (страдал экземой), страшновато намекало на тайну,
словно он гнушаясь нечистого прикосновения жизни или опаленный жизнью
другой, берег голое рукопожатие для каких-то нечеловеческих, едва
вообразимых свиданий. Меж тем, ничто не остановилось после Яшиной смерти, и
происходило много интересного, в России наблюдалось распространение абортов
и возрождение дачников, в Англии были какие-то забастовки, кое-как скончался
Ленин, умерли Дузе, Пуччини, Франс, на вершине Эвереста погибли Ирвинг и
Маллори, а старик Долгорукий, в кожаных лаптях, ходил в Россию смотреть на
белую гречу, между тем, как в Берлине появились, чтобы вскоре исчезнуть
опять, наемные циклонетки, и первый дирижабль медленно перешагнул океан, и
много писалось о Куэ, Чан-Солине, Тутанкамоне, а как-то в воскресенье
молодой берлинский купец со своим приятелем слесарем предпринял загородную
прогулку на большой, крепкой, кровью почти не пахнувшей, телеге, взятой