брошенными котлованами и траншеями земля. В этой глуши его скрывал еще
деревянный забор вышиной чуть не с телеграфный столб и размахнутый так
широко-далеко, что и столбовая дорога. Заборы требовалось объехать тем же
далеким путем, затягивающим грузовик воронкой. Вовсе не заметные, похожие на
стену, вырастали вдруг ворота. В них даже имелась дверка, будто в доме.
Подвешенные над створами ворот, горели фонари в железных намордниках. Однако
было пусто, глухо. И тот свет потупливался в слякоти, замешавшейся днем как
раз подле ворот.
десятым часом, то есть в двадцать два ноль-ноль. Дежурный капитан, добряк,
которого оторвали от карточной игры, заштамповал и расписался, со спешащей
усмешкой допросив Саньку: "А где секретное начальство, что, умаялось,
дрыхнет?" Солдаты из караульных, игравшие с капитаном, стоило Калодину
появиться на пороге, смолкли, уставившись на него, и пока Санька дожидался
дежурного, все поедали его глазами, будто тому запрещалось находиться в
одном с ними помещении. Калодин различал эти взгляды и переживал их. Он и
капитану ничего не ответил, а тот живей уселся за свои карты и вскрикнул:
"Эх, сука, мне бы еще червей!"
не захаживал, надышали, успели втихую и чайничек вскипятить.
что и обдала служивых. Один караульный недовольно скривился: "Ездют,
ездют... Нате ваших червей, товарищ капитан". Другой откликнулся: "А ты
скажи, чего он ездит? Гляди, он же и черта этого пригрел, с чертом этим
ездит, сует его впадлу всем". - "Это всем известно, что Скрипицын
выслуживается, - не удержался и самый угрюмый товарищ их. - Он и парашу
поцелует, чтобы выслужиться. Этому салу все мало, он хочет чего пожирней!" И
тут капитан, который было увлекся игрой и с потугой раздумывал, чем от
солдатни крыться, вдруг взвился и, ухватив говорящего за шиворот, рывком
выдернул из-за стола. "Ты это про кого говоришь, про Скрипицына?! Чтобы я
этого больше не слышал, уродина ты! Я при себе не позволю хорошего человека
топтать". Так же неожиданно, как и вспылил, дежурный взялся за карты,
отпихнув выдернутого солдата. "Беру, накидывай, чего есть".
что у Скрипицына прозвище в полку такое", - пробурчал опять угрюмый с
обидой, которому и был черед заходить. Капитан огорчился, но уж не
вскинулся, а с чувством заговорил: "Я не знаю, за что ему такое прозвище
дали. У нас в полку хорошего человека со свету сживут, все про него наврут.
Вот Смершевича боялись, молчали, а он стольким людям жизнь успел покалечить,
пока не сгорел. Скрипицын год в особом отделе командует, никому от него
вреда нет, а каждый не утерпит да пнет. Потому и пнет, что бояться
разучились, вроде тихонький человек, чего и не пнуть, верно, рядовой? А
Смершевич? Он моего солдата было насмерть забил. Тот ему козырнуть
припозднился. Знаете, как у него кулак отхватили? Вот помирать буду, а
вспомню... Был у нас год, когда армяней полно служило, а Смершевич армяней
страх как не любил, вроде рожи у них грязные, да и никого он не любил! Они
все прикидывались, будто русского не знают, а может, и правда не знали. Этих
армяней как дезертиров и таскали что ни день в особый отдел. Смершевич из
них душу вынимал, они для него были как скот. Он в морду их, по зубам, а
кулак и поранил. Зубы заразные попались, и гангрена эта самая началась.
Тогда ему кулак и отрезали. Да чего вы понимаете! Вы другого человека,
другой такой полк видали, чтобы вот так - от зуботычин кулак отрезали? А ты
говоришь "сало", рядовой. Понимать надо, чего говоришь".
начальничка и почему требуется другим начальничком дорожить. "А говорят,
Скрипицына три раза судили, что он деньги в полку своровал. Какой же он
хороший человек?" Капитан разволновался: "Не воровал, это врут! Все,
уродины, позабыли, какое взаправду было воровство! Если бы не Скрипицын...
Да чего с вами говорить, не знаете вы ничего".
набок литые ворота, открывая ход заждавшемуся грузовику. Неподвижный
полковой плац всплеснулся под лучом прожектора, бившего наискось с железной
мачты, воздвигнутой выше крыш. Коробчатые строения, различаемые лишь по
запаху, который и в отдалении ударял - один из бани, будто сохнут там мокрые
кошки, другой тухлый, от пищеблока, - были расставлены по краям плаца, как
сторожевые будки. Над самим плацем сгущалось почти зримое черное облако, в
котором жилкой в луче прожектора билась непонятного происхождения искра -
будто сам воздух превратился в казенную машину, годную, чтобы вдыхать и
выдыхать.
повзводно происходила последняя за день оправка, всего их полагалось три.
После солдат уводили в казарму, и если никто не провинился, то скоро
объявляли отбой. Казармы воняли портянками, хоть и били тех, кто их с месяц
ни разу не постирал. Еще кругом воняло хлоркой, похоже на чужую мочу. Было в
полку правило, эдакая дезинфекция: повсюду стояли тазы, полные хлорки. Для
входа в столовую надо было опустить руки в таз, и тогда лишь давали жратву.
После оправки тоже полагалось смочить руки в тазу. Хлорка руки со временем
так разъедала, что они делались похожими на коряги, а то и начинали гнить.
строения, обсаженного кустарником, жесткая щетина которого пушилась
впотьмах. Скрипицын мучительно очнулся и вытряхнулся из грузовика.
Прихрамывая, он поплелся к штабу, будто засыпая на ходу, но уже подле
крыльца сшибся с офицером, который крепко его схватил и с радостью потряс:
"Попался, Скрипицын? Что, уже знаешь, бежишь? Доигрался, дослужился? Небось
кубарем полетишь?" - "Я ничего не знаю!" - возмутился Скрипицын, отпихивая
панибрата. Офицер не обижался, уцепляясь за него еще крепче. "Он не знает,
хорош особист! Да Победов весь полк с самого утра запахал - где Скрипицын,
давайте мне Скрипицына... На меня набросился, что галстук помят. А я ему так
и сказал, что галстук у меня глаженый. Ты чего, Скрипицын, обгадил старику
самочувствие - и в кусты?"
отступал, офицерик напирал - так и влетели в обнимку на крыльцо, ярко
освещенное. И офицер, разглядев Скрипицына, сам отпрянул. "Я никому не
гадил, я из командировки!" - отбивался дознаватель. "Ты чего, могилы рыл? -
пробормотал, уже отбегая, налетевший и, посторонясь, крикнул: - А чего тебя
искали, ты кого убил, а, Скрипицын?" Крикнув это, офицерик и вовсе пропал в
кустах, а Скрипицын, оставленный в покое, вдруг согнулся, будто его пнули в
живот...
Федоровича Победова никогда не гасло, хоть бы и весь штаб к полуночи
прогорел и обуглился в сумерках. Старый полковник заставлял себя просиживать
на службе до самых поздних часов, чтобы кругом не подумали, будто он дремлет
или же отсутствует, когда по должности ему всегда положено бдить.
половичную щель. Чтобы пробраться в штаб, таковой ловкости не требовалось,
но подавленный дознаватель так и чувствовал себя - мышью. Он шмыгнул по
пустой лестнице до второго, полковничьего, этажа и затих. По этой по верхней
половине штаба, если делить вдоль, а не поперек, прогуливались под локотки
самые подозрительные звуки, которые сговаривались и сплетничали. Звуки эти
пугали Скрипицына и мешали подслушивать поточней, какие разговоры велись за
самими стенами. Он замер подле приемной полковника, жаждя скорее все
разузнать и понять. Пробежал было еще вдоль стены, но когда наконец затаился
у той увесистой двери, за которой и впрямь раздавались возбужденные голоса,
вдруг распахнулась одна из канцелярий и в коридор шагнула толстая писарица с
галочками вместо губ и бровей. Скрипицын незамедлительно распрямился и
потянулся к ней, соображая на лету, что бы соврать. Писарица же тяжело
ухнула, так, что и груди ее вздулись тучами, и шарахнулась обратно в
канцелярию, как если бы увидала мышь. Второй такой случай, когда от него
шарахались как от прокаженного, лишил Скрипицына уверенных чувств. Он
позабыл о страхе и ринулся в приемную, чтобы узнать, что же могло произойти
у полковника, пока он всего на день отлучался из полка.
помещениях, пребывали в самых простых положениях, стоя друг против друга с
опущенными руками, два известных штабных чина. То ли почетный, то ли вечный
дежурный по штабу старлей Хрулев и сам начальник штаба подполковник Петр
Валерьянович Дегтярь. Подполковник походил на гвоздь и возвышался над
молодым Хрулевым, бывшим еще худощавей начальника штаба, но маломерным,
щуплым и потому похожим на бледную поганку. Схожесть с гвоздем и грибом
обоим придавали одного образца фуражки и одинаковые мундиры, эти казенные
столбики, на которых, казалось, и держались фуражки. Дегтярь стеснялся
залысины, ее и скрывал фуражкой, снимая головной убор лишь на партсобраниях.
А человек этот и впрямь был что гвоздь. Случалось, его вбивали по самую
шляпку, потом вытаскивали клещами. Случалось, его гнули, но тотчас и
выпрямляли, если понадобился, и опять вколачивали - и потому можно сказать о
Дегтяре как о стойком и беспрекословном человеке. Дегтярь любил службу и жил
службой, чем и нажил этот свой похожий на гвоздь вид.
в приемной полкового командира. Победов пригрел его под своим крылом, потому
что Хрулев был внуком самого генерала Хрулева. Генерал был за Отечественную
войну трижды Героем и дослужился до командующего армией. Однако после войны
назначили его командовать Зауральским округом, чтобы не зазнавался. Потом он
было взлетел, но за крутость и несговорчивость его так же скоро спровадили
на пенсию, вовсе обезопасившись. И генерал, от одного имени которого дрожала
в другие времена земля, неслышно скончался в тогдашние годы, угас в кругу
детей своих и внуков, которых любил и не любил. Из всей его родни служить
подался один лишь внук, не понимая того, не желая понимать, что имя Хрулева
ничего больше в армии не значит, что есть в ней и другие имена, и другие
генералы. И тогда, когда другие внучатые Хрулевы пользовались оставленным им
наследством, один этот глупый, самодовольный Хрулев-внук погряз в степной
Флинт Эрик
Самойлова Елена
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Василенко Иван
Куликов Роман