Чтение 10–й страницы книги ~Тошнота~

день, еще проще -- я вообще ее больше не вижу. У меня осталось
от нее смутное чувство, что она была прелестна, да еще эти
четыре слова, которые слились в одно: прелестная площадь в
Мекнесе. Конечно, если я закрою глаза или мутным взглядом
уставлюсь в потолок, я могу восстановить ту сцену: вдали
дерево, и на меня бежит какая-то темная, коренастая тень.
Впрочем, все это я выдумал по ходу дела. Марокканец был
высокий, сухощавый, да и увидел-то я его, только когда он меня
коснулся. Стало быть, я все еще ЗНАЮ, что он высокий и
сухощавый -- кое-какие краткие сведения в моей памяти
сохранились. Но я ничего больше не вижу: сколько я ни роюсь в
прошлом, я извлекаю из него только обрывочные картинки, и я не
знаю толком, что они означают, воспоминания это или вымыслы.

А во многих случаях исчезли и сами эти обрывки -- остались
только слова; я еще способен рассказывать и даже слишком хорошо
рассказывать разные истории (по части анекдотов со мной не
может тягаться никто, кроме морских офицеров и профессиональных
рассказчиков), но теперь от моих историй остался один остов. В
них идет речь о ком-то, кто проделывает то-то и то-то. Но это
не я, у меня с ним нет ничего общего. Он скитается по разным
странам, о которых я имею представления не больше, чем если бы
никогда в них не бывал. Иногда в своих рассказах мне случается
упомянуть красивые названия, которые можно вычитать в Атласе,
-- Аранхуэс или Кентербери. Они рождают во мне совершенно новые
образы, как бывает с тем, кто никогда не путешествовал; мою
фантазию будят слова -- вот и все.

Однако на сотню мертвых историй сохранялись одна-две
живые. Эти я вызываю в памяти с осторожностью, не часто, чтобы
они не износились. Выужу одну, передо мной воскреснет
обстановка, действующие люди, их позы. И вдруг стоп: я
почувствовал потертость -- сквозь основу чувств уже
проглядывает слово. Я угадываю: это слово вскоре займет место
многих дорогих мне образов. Я сразу останавливаюсь, начинаю
думать о другом -- не хочу перетруждать свои воспоминания. Но
тщетно -- в следующий раз, когда я захочу их оживить, многие из
них уже омертвеют.

Я делаю вялую попытку встать, чтобы найти фотографии
Мекнеса в коробке, которую я задвинул под стол. Но к чему? Эти
возбуждающие средства больше не оказывают действия на мою
память. Как-то я нашел под бюваром маленькую выцветшую
фотографию. Улыбающаяся женщина у фонтана. Я долго смотрел на
нее, не узнавая. Потом на обороте прочел: "Анни. Портсмут, 7
апреля 27 года".

Никогда еще я не испытывал с такой силой, как сегодня,
ощущения, что я лишен потайных глубин, ограничен пределами
моего тела, легковесными мыслями, которые пузырьками
поднимаются с его поверхности. Я леплю воспоминания из своего
настоящего. Я отброшен в настоящее, покинут в нем. Тщетно я
пытаюсь угнаться за своим прошлым, мне не вырваться из самого
себя.

Стучат. Это Самоучка: я совсем забыл о нем. Я обещал
показать ему фотографии, привезенные из моих путешествий. Черт
бы его побрал.

Он садится на стул. Напряженные ягодицы уперлись в спинку,
негнущийся корпус подался вперед. Вспрыгнув на кровать в
изножье, я зажигаю свет.

-- Зачем же, мсье? И так было очень хорошо.

-- Слишком темно, чтобы рассматривать фотографии...

Он не знает, куда девать свою шляпу, -- я беру ее у него
из рук.

-- Вправду, мсье? Вы мне их покажете?

-- Конечно.

Я действую с расчетом -- я надеюсь, что, пока он их
рассматривает, он будет молчать. Ныряю под стол, выталкиваю
коробку к его лакированным ботинкам и кладу ему на колени
охапку почтовых открыток и снимков -- Испания и Испанское
Марокко.

Но по его открытому, смеющемуся лицу вижу, что горько
ошибся, надеясь заткнуть ему рот. Он бросает взгляд на вид
Сан-Себастьяна, снятый с горы Игуэльдо, осторожно откладывает
его на стол и несколько мгновений молчит. Потом вздыхает:

-- Ах, мсье, вам повезло. Если верить тому, что говорят
люди, путешествия -- лучшая школа. Вы согласны, мсье?

Я делаю неопределенный жест. К счастью, он еще не
договорил.

-- Наверно, это переворачивает всю душу. Если бы мне
довелось однажды куда-нибудь поехать, мне кажется, перед
отъездом я описал бы на бумаге все мельчайшие черточки своего
характера, чтобы, вернувшись, сравнить -- каким я был и каким
стал. Я читал, что некоторые путешественники и внешне и
внутренне изменялись настолько, что по возвращении самые
близкие родственники не могли их узнать.

Он рассеянно вертит в руках толстую пачку фотографий.
Берет одну и, не глядя, откладывает на стол; потом напряженно
всматривается в следующий снимок, на котором изображена статуя
святого Иеронима с кафедры собора в Бургосе.

-- А вы видели в Бургосе Христа в звериной шкуре! Есть
очень любопытная книга, мсье, об этих статуях в звериных шкурах
и даже в человечьей коже. А черную Мадонну? Но она, кажется, не
в Бургосе, а в Сарагосе? А может, такая есть и в Бургосе? И
паломники целуют, правда ведь -- я говорю о сарагосской? И на
плите, кажется, сохранился след ее ноги? А плита в каком-то
провале? И матери толкают туда своих детей?

Не разгибаясь, он двумя руками толкает воображаемого
ребенка. Ни дать ни взять -- отвергает дары Артаксеркса.

-- Ах, мсье, обычаи -- это... это такая занятная штука.

Задохнувшись, он выдвинул в мою, сторону свою огромную
ослиную челюсть. От него несет табаком и стоячей водой. Его
прекрасные блуждающие глаза блестят, как огненные шары, а
редкие волосы обвели череп запотевшим венчиком. В его черепной
коробке самоеды, люди племени ньям-ньям, мальгаши и жители
Огненной Земли справляют самые диковинные обряды, поедают своих
престарелых отцов и детей, до потери сознания кружат на месте
под звуки тамтама, предаются исступлению амока, сжигают своих
мертвецов, выставляют их на крышах, пускают по течению в лодках
с горящим факелом, совокупляются с кем попало -- мать с сыном,
отец с дочерью, сестра с братом, увечат, оскопляют себя,
растягивают губы с помощью плошек, облепляют чресла фигурами
чудовищных животных.

-- Как по-вашему, можно вслед за Паскалем повторить, что
обычаи -- это вторая натура?

Он впился своими черными глазами в мои, он вымаливает
ответ.

-- Как когда, -- отвечаю я.

Он переводит дух.

-- Вот и я так думаю, мсье. Но я себе не доверяю -- для
этого надо прочитать все.

Однако следующая фотография приводит его в экстаз.

-- Сеговия! Сеговия! -- радостно вопит он. -- Я читал
книгу о Сеговии. -- И не без достоинства добавляет: -- Забыл
фамилию автора, мсье. У меня бывают такие провалы. На... Не...
Нод...

-- Этого не может быть, -- живо возражаю я. -- Вы дошли
только до Латернь...

Я тут же пожалел о своих словах: ведь он никогда не
рассказывал мне, по какому методу он читает книги, это,
наверно, тайная мания. И в самом деле, он смутился, плаксиво
выпятил толстые губы. Потом наклонил голову и с десяток
открыток перебрал в полном молчании.

Но через полминуты я вижу, что его распирает неудержимый
восторг -- он лопнет, если не выскажется.

-- Когда я закончу свое образование (я кладу на это еще
шесть лет), если мне разрешат, я присоединюсь к студентам и
преподавателям университета, которые ежегодно совершают поездку
на Дальний Восток. Мне надо бы уточнить кое-какие сведения, --
произносит он елейно, -- и еще мне хотелось бы пережить что-то
неожиданное, новое, словом, прямо говоря, какие-нибудь
приключения.

Он понизил голос с плутовским видом.

-- Приключения какого рода? -- удивился я.

-- Да какие угодно, мсье. Например, ты случайно сел не в
тот поезд. Сошел в незнакомом городе. Потерял бумажник, по
ошибке тебя арестовали, и ночь ты провел в тюрьме. По-моему,
понятие "приключение" можно определить так: событие, которое
выходит за рамки привычного, хотя не обязательно должно быть
необычным. Говорят о магии приключений. Как вы считаете, это
выражение справедливо? Я хотел бы задать вам один вопрос, мсье.

-- Какой?

Он покраснел и улыбнулся

-- Может, это нескромно.