не имеет на это никакого права, потому что гораздо хуже меня, вы поймете это
сразу, как только он явится и заговорит, так не верьте же ему, не верьте, в
связи с тем, что его нет на свете, не существует, не имеет места, не есть,
нет его, нет, милая, один я, один пришел к тебе, тихий и светлый, добрый и
чистый, так скажу я ей, а ты, ты, которого нет, запомни: у тебя ничего не
выйдет: ты любишь ту женщину, но не знаешь ее, не знаешь, где она живет, не
знаешь ее имени, как же ты придешь к ней, безмозглый дурак, ничтожество,
несчастный ученик спецшколы! Да, я люблю, я наверное люблю ту женщину, но ты
в заблуждении, ты уверен, что я не знаю ее, и где она живет, а я - знаю! Ты
понял меня? я знаю о ней все, даже ее имя. Ты не можешь, ты не должен знать
это имя, ее имя знаю только я - один на всем свете. Ты просчитался: Вета,
ее зовут Вета, я люблю женщину по имени Вета Акатова.
землей, прольет свои росы на берега восхитительной Леты, я выхожу из дома
отца моего и тихо иду по саду - тихо, чтобы не разбудить тебя, странного
человека, живущего рядом со мной. Я крадусь по своему старому следу, по
травам и по песку, стараясь не наступать на пылающих светляков и на спящих
стрекоз симпетрум. Я спускаюсь к реке, и мое отражение улыбается мне, когда
я отвязываю от корявой ветлы отцовскую лодку. Я смазываю уключины густой и
темной водой, почерпнутой из реки, - и путь мой лежит за вторую излучину, в
Край Одинокого Козодоя, птицы хорошего лета. Путь мой ни мал, ни велик, я
сравню его с ходом тусклой швейной иглы, сшивающей облако, ветром разъятое
на куски. Вот я плыву, качаясь на волнах призрачных пароходов, вот я миную
первую излучину и вторую и, бросив весла, гляжу на берег: он плывет мне
навстречу, шурша камышами и покрякивая добрым утиным голосом. Доброй ночи,
Берег Одинокого Козодоя, это я, каникулярный ученик специальной школы -
такой-то, разреши мне, разреши мне оставить у твоих замечательных камышовых
котов лодку отца моего, позволь мне пройти по тропинкам твоим, я хотел бы
навестить женщину по имени Вета. Я поднимаюсь на высокий холмистый берег и
шагаю в сторону высокого глухого забора, за которым угадывается дом с
веселыми деревянными башенками по углам, но только угадывается, на самом
деле в такую темную ночь среди тугих сплетений акаций и других высоких
кустарников и дерев не различишь ни самого дома, ни башенок. Лишь на втором
этаже, в мансарде, ясно и зелено горит и светит идущему мне лампа Веты
Аркадьевны, моей загадочной женщины Веты. Я знаю место, где можно легко
перелезть через забор, я перелезаю через него и слышу, как по высоким
газонам парка мне навстречу бежит ее простая собака. Я достаю из кармана
кусок колотого сахару и даю собаке, - лохматая, желтая, она машет хвостом и
смеется, она знает, как я люблю мою Вету, и никогда меня не укусит. И вот я
подхожу к самому дому. Это очень большая дача, в ней много комнат, ее
построил отец Веты, натуралист, старый ученый с мировым именем, который в
молодости пытался доказать, что так называемые г а л л ы - вздутия на
различных частях растений - не что иное, как жилища вредных личинок
насекомых, и что вызываются они, галлы, главным образом, уколами различных
ос, комаров и жуков-слоников, которые откладывают в эти растения свои яйца.
Но ему, академику Акатову, мало кто верил, и однажды к нему в дом пришли
какие-то люди в заснеженных пальто, и академика куда-то надолго увели, и
где-то там, неизвестно где, били по лицу и в живот, чтобы Акатов никогда
больше не смел утверждать всю эту чепуху. А когда его отпустили, выяснилось,
что прошло уже много лет и он состарился и плохо стал видеть и слышать, зато
вздутия на различных частях растений остались, и все эти годы, как убедились
люди в заснеженных пальто, во вздутиях действительно жили вредные личинки,
вот почему они, личинки, то есть нет, люди, а может быть те и другие вместе,
решили отпустить академика, а также выдать ему поощрительную премию, чтобы
он построил себе дачу и спокойно, без помех, исследовал галлы. Акатов так и
поступил: построил дачу, посадил на участке цветы, завел собаку, развел пчел
и исследует галлы. А сейчас, в ночь моего прихода в Край Одинокого Козодоя,
академик затерялся в одной из спален особняка и спит, не зная, что я пришел
и стою под окном его дочери Веты и шепчу ей: Вета Вета Вета это я ученик
специальной школы такой-то отзовись я люблю тебя.
ГЛАВА ВТОРАЯ. ТЕПЕРЬ рассказы, написанные на веранде
для него быстро: они будут похожи на три северные зимы. И не важно, куда его
пошлют служить, пусть даже на юг, - все равно любой год из трех окажется
невероятно длинной снежной зимой. Он думал так сейчас, когда шел к ней. Она
не любила его. Она была слишком хороша, чтобы любить его. Он знал это, но
ему недавно исполнилось восемнадцать, и он не мог не думать о ней каждую
минуту. Он замечал, что думает о ней постоянно, и радовался, что ничего не
хочет от нее, и значит действительно любит. Эта история продолжалась два
года; он удивлялся, что не хочет думать больше ни о чем, и это не надоедает.
А вообще-то, размышлял он, с этим надо кончать. Сегодня его провожают в
армию, а завтра он уедет куда-нибудь далеко, в три зимы, и все там забудет.
Он ей не напишет ни одного письма: она все равно не ответит. Вот он придет к
ней и все расскажет. Он вел себя страшно глупо. Вечерами он гулял под ее
окнами допоздна, а когда окна гасли, зачем-то еще стоял и стоял, глядя на
черные стекла. Потом шел домой, там курил на кухне до утренних сумерек,
стряхивая пепел на обшарпанный пол. Из окна виден был ночной дворик с
беседкой. На беседке всегда светил фонарь, под которым прибили доску с
надписью: "Летняя читальня". На рассвете взлетали голуби. Шагая в знобящих
утрах призывной осени, он ощущал странную невесомость тела, которая
сплеталась в его сознании с необъяснимостью всего, что он знал и чувствовал.
В такое время он задавал себе много разных вопросов, но обычно не находил
ответа ни на один - он шел к дому, где жила она. Она выходила из подъезда в
половине восьмого и всегда миновала двор торопясь, а он наблюдал за ней из
фанерной беседки, на которой тоже висел фонарь и такая же доска - "Летняя
читальня". Глупая вывеска, думал он, глупая, летом никто не читает в
беседке. Думая так, он следовал за девушкой на таком расстоянии, чтобы она
не слышала и не чувствовала его за собой. Сейчас он вспоминал все это и
понимал, что сегодня последний день, когда он сможет увидеть: девушку, двор,
где она живет, "Летнюю читальню" в ее дворе. Он поднимается на второй этаж и
стучит в ее дверь.
актер, а я работал рабочим сцены. Однажды после спектакля он повез меня к
себе домой, угостил заграничным вином и познакомил с ней. Они жили вдвоем на
втором этаже желтого двухэтажного барака. Из окна их комнаты можно было
увидеть другой такой же барак и маленькое кладбище с церковью посредине. Я
забыл, как звали дочку актера. Но даже если бы я помнил сейчас ее имя, то не
стал бы называть: какое вам дело. Так вот, она жила в желтом бараке на
окраине города и была дочерью актера. Очень может быть, что вам нет до нее
никакого дела. Но тогда вы можете не слушать. Никто никого не заставляет. А
если говорить серьезно, то вы можете вообще ничего не делать - и я не скажу
вам ни слова. Только не старайтесь узнать ее имя, а то я вообще не буду
рассказывать. Мы встречались три года: три зимы и три лета подряд. Она часто
приезжала в театр и просиживала целые спектакли в полупустом зале. Я смотрел
на нее, стоя за дырявой кулисой - моя девушка сидела всегда в третьем ряду.
Ее отец играл маленькие эпизодические роли и появлялся не больше трех раз за
все представление. Я знал, что она мечтает, чтобы отец хоть раз получил
большую роль. Но я догадывался, что он не получит хорошей роли. Потому что
если актер за двадцать лет не получил стоящей роли, он никогда ее не
получит. Но я не говорил ей об этом. Я не говорил ей об этом ни тогда, когда
мы гуляли по очень вечерним и очень зимним улицам города после спектаклей и
бегали за скрипящими на поворотах трамваями, чтобы согреться; ни тогда,
когда мы в дождливые дни ходили в планетарий и целовались в пустом темном
зале под искусственным звездным небом. Я не говорил ей об этом ни в первое
лето, ни во второе, ни в третье, когда ее отец уехал на гастроли, и мы
торопливыми ночами бродили на маленьком кладбище вокруг церкви, где росли
сирень, бузина и верба. Я не говорил ей об этом. И еще я не говорил ей о
том, что она некрасива и что я, наверное, когда-нибудь не буду гулять с ней.
И еще я не говорил ей о других девушках, с которыми я встречался раньше или
в другие дни того же времени. Я только говорил, что люблю ее - и любил. А
может вы думаете, что можно любить только красивых девушек, или думаете,
когда любишь одну, то нельзя гулять с другими? Так ведь я уже сказал вам -
вы можете вообще ничего не делать в своей жизни, в, том числе не гулять ни с
одной девушкой на свете - и я не скажу вам ни слова. Но не в этом дело.
Речь идет не о вас, а о ней. Это ей я говорил, что люблю ее. И сейчас, если
я когда-нибудь встречу ее, мы пойдем с ней в планетарий или на заросшее
бузиной кладбище и там, как и много лет назад, я снова скажу ей об этом. Не
верите?
вставлял ему стекла, а тут понаехала на дачу родня, и он ходил по участку
весь какой-то белый с газетой под мышкой. Он был белый, как те места в
газете, где ничего не написано. А все в дачном поселке и в деревне за лугом
знали, что он терпеть не может ни родственников, ни беспорядка, потому что
где родственники, там беспорядок, а где беспорядок - там и пьянка. Это он
так говорит. Я сам слышал. Я вставлял ему стекла, а он в это время говорил
так жене. И жена у него тоже интересная. Я ей и стекла сколько раз вставлял,
и печь перекладывал, и сарай мастерил, а ни разу не угостила. Деньги дает, а
насчет этого всегда ноль. Я за любую работу берусь. Я у людей гальюны чищу,
а вот у прокурора не приходилось. Мне жена его не разрешает. Нечего,
говорит, вам пачкаться - я сама. И правда. Раз весной я им стекла вставляю,
а она берет в сарае лопату специальную - и давай дерьмо под деревья
таскать. Потом она с этим делом покончила и попросила, чтобы я замок в
гальюне врезал, чтобы можно было на зиму запирать, чтобы соседи ничего зря
не таскали. А то таскают, говорит, почем зря: с удобрениями, мол, сейчас
тяжело. Замок я, конечно, врезал, а потом сосед ихний, товарищ прокурора,
попросил меня ключ к замку прокурорскому подобрать. Ну, угостил, все как
следует быть. Ну и подобрал я ему, конечно, ключ. Только потом разговор