Чтение 10–й страницы книги ~Стоянка человека~

говорит, что ключ лежит под ковриком перед дверью. Я должен тихо-тихо
войти в дом, открыть дверь, ложиться и ждать, пока она придет, закончив
свои дела в столовой.

Я подхожу к нашему столу, говорю, что у меня все в порядке, остается
пристроить на ночлег инженер-капитана. Только я это сказал, как в
столовую вбегает вестовой и кричит:

-- Летчика Карташова к телефону!

Я иду к телефону. Стараюсь изо всех сил держать себя в руках, но
чувствую -- дело плохо. Беру трубку и слышу сердитый начальственный
голос: вылетать на Оскол, оттуда инженер-капитан свяжется с
приемопередаточной станцией штаба фронта.

Я настолько пьян, что боюсь дышать в трубку. Мне кажется, что на том
конце почувствуют мое дыхание. И в то же время я хоть и пьян, но знаю,
что посадочная площадка не готова для ночного взлета. И я говорю ему об
этом.

-- Что я вам, базовый аэродром рожу? -- кричит он в ответ. --
Выполняйте приказ!

Что делать? Я возвращаюсь в столовую и говорю инженер-капитану, что нам
надо готовиться к немедленному вылету. А Руфет сидит рядом и все
слышит, но я о нем теперь забыл. Но он, разумеется, о себе не забыл.
Услышав мои слова, он начинает неудержимо хохотать, а официантка издали
тревожно смотрит на нас, не понимая, почему веселье переместилось в
сторону Ашхабада и не стоит ли ей самой последовать за ним.

Но мне уже не до них. Чувство ужасной ответственности пробивается
сквозь хмель. С одной стороны, конечно, был объявлен отбой, но, с
другой стороны, в этих условиях никто нам не разрешал напиваться.

Я связываюсь с аэродромной службой, домогаюсь, чтобы они пригнали и
поставили два "виллиса" в конце взлетной полосы, осветив ее фарами,
чтобы я мог держать направление взлета.

Самое трудное в авиации посадка, а не взлет. Но я сейчас по пьянке об
этом не думаю, думаю только, как бы взлететь. "Виллисы" пригнали, и я
взлетел.

Летим на город Оскол. Прилетели. Инженер-капитан связывается с приемным
пунктом радиопередаточной станции, и мы делаем над городом круги, а
точнее, четырехугольники. Проверяем радиосвязь на разных высотах.
Работаем. И вдруг я выглядываю за борт и ничего не понимаю. Город,
который был погружен в темноту, почему-то во многих местах озарен
огнями. Я встряхиваю головой, думаю, не мерещится ли мне это спьяну.

Нет! Внизу пожары. Что за черт, думаю, неужели город бомбят? И вдруг
слышу в кабине характерный запах тротила. Кабина у По-2 открытая,
только впереди козырек, как у мотоцикла. Запах тротила можно
почувствовать только тогда, когда поблизости разрываются зенитные
снаряды. Прислушиваюсь и слышу сквозь гул мотора слабые звуки разрывов:
тук! тук! тук! тук!

И по запаху слышно, что очень много разрывов поблизости. Прямо скажу --
я от страха наполовину отрезвел. Сверху бомбят немцы, того и гляди
угодят бомбой в самолет, а снизу поливают наши же зенитки.

И вдруг я слышу спокойный голос инженер-капитана:

-- Слушайте, Виктор Максимович, -- говорит он, -- у меня такое
впечатление, что ваш дружок именно сейчас спикировал!

-- К черту официантку! -- кричу ему в раструб. -- Немедленно
запросите штаб фронта, что нам делать! Город бомбят немцы!

Он запрашивает радиостанцию, и ему оттуда отвечают: да, город бомбят
"юнкерсы", выходите из зоны огня и ждите конца бомбежки.

Мы, слава богу, целыми выходим из зоны огня и ждем. А "юнкерсы" идут на
город волнами.

Примерно через полчаса из штаба фронта сообщают, что "юнкерсы"
отбомбили, и мы можем продолжать выполнение задания. Мы снова над
городом. Теперь внизу сплошные пожары. Наконец выполняем задание и
получаем приказ лететь, но не в расположение штаба фронта, как мы
ожидали, а называется некий новый пункт.

Запрашиваю через инженер-капитана:

-- Оборудован там аэродром для приема самолета?

-- Да, -- отвечают, -- оборудован.

Я смотрю на карту и никак не могу найти этот пункт. На По-2 нет
никакого специального освещения, только бортовой фонарик да приборы
фосфоресцируют. И в этом слабом свете, а главное, конечно, спьяну, я
никак не могу найти этот проклятый пункт. И уже начинаю нервничать.

И именно в эту минуту раздается спокойный голос инженер-капитана:

-- Вы поняли, почему нас не приняли?

-- Нет, -- говорю в раструб, -- не понял.

-- Штаб фронта, -- говорит, -- пришел к мудрому решению: не ослаблять
наши воздушные силы братоубийственной борьбой двух летчиков за
обладание сердцем одной официантки.

Вот черт, думаю, нашел время шутить! Но тут я догадываюсь запросить у
радиостанции штаба фронта (а ведь он напомнил мне про него!)
направление в градусах и расстояние до этого пункта. Они отвечают. Я
засекаю время и ставлю самолет по курсу.

Но теперь, когда я наполовину отрезвел, я по-настоящему почувствовал,
как трудна будет посадка. Готов ли аэродром для приема? Господи, думаю,
помоги на этот раз, и я никогда в жизни не приму рюмки в подобных
условиях! Но, разумеется, вместе с тем напрягаю сознание, чтобы держать
голову в полной ясности. И это нелегко...

Точно вовремя вышли на аэродром. Сжал в кулак всю свою волю и пошел на
посадку. Но что за черт! Посадка не получается! Самолет проносится и
выскакивает за полосу освещения прожектора! Я понял, что сажусь по
направлению ветра, а не против ветра, как положено. Что они там, у
прожектора, уснули, что ли?!

Захожу против ветра, начинаю планировать, показываю, чтобы они
перенесли прожектор, потому что он меня слепит, вместо того, чтобы
помогать. Нет, ничего не получается! Делаю пять-шесть попыток --
никто меня не понимает. Человек у прожектора или уснул, или там вообще
никого нет. Если бы прожектора совсем не было, я бы рискнул сесть по
фонарикам посадочного знака. А так невозможно -- прожектор слепит,

Тогда я принимаю решение садиться по ветру. Отлетаю как можно дальше,
снижаюсь и, рискуя врезаться во что-нибудь, ведь я не знаю ландшафта,
лечу, прощупывая землю слабым светом плоскостной фары. Перед самой
посадочной полосой, уже на скорости парашютирования, выключаю мотор,
чтобы быстрее снижаться и не загореться в случае аварии.

Даже несмотря на все эти принятые меры, нас пронесло через полосу
освещения и мы остановились в двух метрах от стоянки штурмовиков ИЛ-2.
Еще бы чуть-чуть и врубились!

Вот так мы прилетели. Но что там случилось с прожектором? Обычное наше
российское разгильдяйство. Возле прожектора был поставлен не работник
аэродромной службы, а обычный солдат, ни черта не понимающий в этом
деле. Когда его поставили, ветер был встречным, а потом ветер переменил
направление, но ему никто не подсказал, что прожектор надо перенести.

Переночевали мы в общежитии. Утром просыпаюсь, и после всего пережитого
и перепитого мне ужасно захотелось вымыться в бане. Бужу
инженер-капитана.

-- Слушайте, -- говорю, -- давайте сходим в баньку?

-- А у вас есть выпивка? -- спрашивает он у меня, зевая.

-- Нет, -- говорю, -- по-моему, мы вчера выпили все, что можно было
выпить.

-- Какой же русский человек, -- отвечает он, -- ходит в баню, не
запасясь водкой? Вы, наверное, турок, Виктор Максимович. Недаром вы
откуда-то с Кавказа.

-- Ну, ладно, -- говорю, -- как хотите, а я пойду.

Встаю, одеваюсь, выхожу в коридор. Вижу, там похаживает какой-то
старичок, вроде комендант общежития.

-- Скажите, -- говорю, -- у вас тут баня есть?

-- А как же, -- охотно отвечает он и показывает в окно, -- вон там, на
пригорке. Как раз сегодня работает.

Поселок, где мы устроились, находился примерно в километре от
аэродрома. И хотя пригорок, на который показал мне комендант, был в
стороне от него, я все-таки подумал: как здорово, что вчера ночью я не
шарахнулся в него.

-- А мыло с полотенцем, -- говорю, -- у вас найдется?

-- Конечно, -- кивает он, -- у нас порядок. Хорошему человеку мы
все можем достать.

Чувствовалось по его голосу и взгляду, что он так и жаждет, чтобы я
попросил у него чего-нибудь посущественнее. И вот он приносит мне мыло,
мочалку, полотенце. Я спускаюсь вниз. Пригорок, на котором была
расположена баня и несколько других строений, находился примерно в
трехстах метрах от поселка.

Я поднялся на него, вошел в баню, вымылся от души, оделся и выхожу.
Сверху хорошо виден и аэродром и поселок. Не успел я сделать и десяти
шагов, как вижу, откуда-то выскакивает "мессер" и идет со снижением в
сторону пригорка. Только подумал: чего ему здесь надо? И вдруг догадка
-- он идет на меня! На несколько мгновений я почувствовал тот ужас,
который, вероятно, чувствует цыпленок, заметивший, что на него пикирует
ястреб. У "мессершмитта" оружие неподвижное, поэтому он на цель идет
всем корпусом. И я по зловещей направленности его корпуса понял, что он
целится в меня.

Только я об этом подумал, как вжик! вжик! вжик! -- вздымая столбики
пыли, вокруг меня полоснула пулеметная очередь. Я шмякнулся на землю!
"Мессершмитт" с грохотом пролетел надо мной и пошел дальше, набирая
высоту. Смотрю, сволочь, разворачивается. Быстро оглядываю пригорок.
Вижу -- чуть пониже, метрах в пятнадцати, куст сирени. Больше никакого
прикрытия. Я бегом туда и падаю за куст. Но он успел заметить, куда я