предполагают, что мы хоть раз оказали виновным честь помилования: не
помиловали ни одного".
он издали уловил, что ветер в Конвенте резко изменил направление, потому что
с некоторых пор его яростные смертоносные фанфары не находят настоящего
отклика. Его якобинские друзья, его атеистические единомышленники, Эбер,
Шомет, Ронсен, вдруг умолкли - умолкли навсегда,- беспощадная рука
Робеспьера неожиданно схватила их за горло. Ловко балансируя между слишком
бурными и слишком милосердными и прокладывая себе дорогу то вправо, то
влево, этот добродетельный тигр внезапно набросился из мрака на
ультрарадикалов. Он настоял, чтобы Карье, который так же радикально топил
нантцев, как Фуше расстреливал лионцев, был вызван в Конвент для личного
отчета; действуя через преданного ему душой и телом Сен-Жюста, он отправил в
Страсбурге на гильотину буйного Евлогия Шнайдера; он публично заклеймил,
назвав нелепостью, атеистические народные зрелища, подобные тем, которые
устроил Фуше в провинции и в Лионе, и отменил их в Париже. И как всегда,
робко и послушно следуют его указаниям встревоженные депутаты.
Террористы побеждены-зачем же оставаться террористом? Лучше поскорее
перебраться к умеренным, к Дантону и Демулену, требующим теперь "милостивого
трибунала", быстро примениться к новому направлению ветра. Шестого февраля
он внезапно приказывает прекратить расстрелы, и только гильотина (о которой
он писал в своих памфлетах, что она работает слишком медленно) нерешительно
продолжает свое дело - каких-нибудь две-три головы в день, не больше,- это,
конечно, пустяки в сравнении с прежними национальными торжествами на равнине
Бротто. Вместо этого он сразу направляет всю свою энергию против радикалов,
против устроителей учрежденных им торжеств и исполнителей его приказов;
революционный Савл внезапно превращается в гуманного Павла. Он попросту
переходит на сторону противников, объявляет друзей Шалье "средоточием
анархии и мятежей" и скоропалительно распускает десяток-другой революционных
комитетов. И тогда происходит нечто чрезвычайно странное: устрашенное, до
смерти напуганное население Лиона вдруг видит в герое массовых расстрелов
Фуше своего спасителя. А лионские революционеры пишут одно гневное послание
за другим, обвиняя его в снисходительности, в предательстве и "угнетении
патриотов".
другой лагерь, в этих перебежках к победителю - секрет метода борьбы Фуше.
Только это спасло ему жизнь. Он вел двойную игру, делал прямо
противоположные ставки. Если в Париже его обвинят в слишком большой
снисходительности, он укажет на тысячи могил и на разрушенные лионские
здания. Если его обвинят в кровожадности - он сошлется на жалобы якобинцев,
обвиняющих его в "модерантизме", в излишней снисходительности; он может, в
зависимости от направления ветра, вытащить из правого кармана доказательство
своей неумолимости или из левого - гуманности; он может выступить в роли
палача Лиона и в роли его спасителя. И действительно, с помощью этого
ловкого шулерского фокуса ему удалось свалить всю ответственность за бойню
на своего более откровенного и прямолинейного коллегу, Колло д'Эрбуа. Однако
он сумел обмануть лишь более поздние поколения: неумолимо бодрствует в
Париже Робеспьер - враг, не простивший Фуше того, что он вытеснил из Лиона
его ставленника Кутона. Он знает по Конвенту этого двуличного депутата,
зорко следит за всеми превращениями и перебежками Фуше, торопящегося теперь
укрыться от грозы. Но недоверие Робеспьера имеет железные когти: от них не
укроешься. Двенадцатого жерминаля он добивается в Комитете общественного
спасения издания грозного декрета, в котором Фуше предписывалось немедленно
явиться в Париж и представить отчет о лионских происшествиях. Он, в течение
трех месяцев творивший жестокий суд и расправу, теперь должен сам предстать
перед судом.
французов? Быть может, его будут судить так же, как коллегу Карьера и других
массовых палачей? Но именно в этот момент обнаруживается политическая
гениальность последнего, поражающе наглого поворота Фуше: оказывается, он
должен оправдаться в том, что подавил радикальное "Societe
populaire"17, что преследовал якобинских патриотов. Mitrailleur
de Lyon, палач двух тысяч жертв, обвиняется - незабываемый исторический
фарс! - в самом благородном преступлении, известном человечеству: в излишней
гуманности.
требует его для отчета в Париж, пятого - он садится в дорожную карету.
Шестнадцать глухих ударов сопровождают его отъезд, шестнадцать ударов
гильотины, в последний раз разящей по его приказанию. И еще два самых
последних приговора торопливо приводятся в исполнение в этот день, два очень
странных приговора. Кто же эти заключительные жертвы великого избиения,
которые (по шутливому выражению эпохи) "выплюнули свои головы в корзину"?
Это лионский палач и его помощник. Те самые, кто с одинаковым равнодушием
гильотинировали по приказу реакции Шалье и его друзей, а затем, по приказу
революции,- сотни реакционеров; теперь и они дождались своей очереди попасть
под нож гильотины. При самом настойчивом желании из судебных протоколов
нельзя выяснить, в чем именно они обвинялись; вероятно, они были принесены в
жертву только затем, чтобы некому было рассказать преемникам Фуше и грядущим
поколениям о лионских событиях. Мертвые умеют молчать лучше всех.
может утешать себя, что еще не все потеряно: у него много влиятельных друзей
в Конвенте, прежде всего Дантон-великий противник Робеспьера; быть может,
все же еще удастся сдержать грозного Максимилиана, угрожая ему самому. Но
откуда знать Фуше, что в эти решающие часы революции события катятся намного
быстрее, чем колеса почтовой кареты? Что вот уже два дня, как его близкий
друг Шомет сидит в тюрьме, что громадную львиную голову Дантона Робеспьер
уже вчера швырнул на плаху, что именно в этот день Кондорсе, духовный вождь
правых, бродит голодный в окрестностях Парижа и на следующий день отравится,
чтобы избежать суда. Всех их свалил Один-единственный человек, и как раз
этот единственный - его злейший политический противник. Только восьмого
числа вечером, добравшись, наконец, до Парижа, Фуше узнает размеры
опасности, навстречу которой он мчался. Одному лишь богу ведомо, как мало
спал проконсул Жозеф Фуше в эту первую ночь в Париже.
нетерпением ожидает начала заседания. Но странно - просторный зал не
наполняется, больше половины скамей пусты. Разумеется, многие депутаты могли
отправиться исполнять поручения Конвента или по каким-либо другим делам, но
все же - какая зияющая пустота там, справа, где сидели вожди жирондистов,
блестящие ораторы революции! Куда они исчезли? Двадцать два самых отважных,
среди них - Верньо, Бриссо, Петион - погибли на эшафоте, покончили
самоубийством или растерзаны волками во время бегства. Шестьдесят три
соратника, осмелившиеся их защищать, изгнаны решением большинства,- одним
ударом Робеспьер освободился от сотни своих противников справа. Но не менее
энергично обрушился его кулак на собственные ряды, на "гору": Дантон,
Демулен, Шабо, Эбер, Фабр д' Эглантин, Шомет и десятка два других - все, кто
сопротивлялся его воле, его догматическому тщеславию, отправлены им в
могилу.
лицом, невысоким, скошенным назад лбом, маленькими, водянистыми, близорукими
глазами, так долго остававшийся незамеченным за гигантскими фигурами своих
предшественников. Но коса времени расчистила ему путь: с тех пор как
устранены Мирабо, Марат, Дантон, Демулен, Верньо, Кондорсе, то есть трибун,
мятежник, вождь, писатель, оратор и мыслитель молодой республики, все эти
функции объединились в одном лице, и он, Робеспьер, стал Pontifex
maximus18, диктатором и триумфатором. С тревогой смотрит Фуше на
своего противника; все депутаты заискивающе толпятся вокруг него с
назойливой почтительностью, а он с невозмутимым равнодушием принимает их
славословия; защищенный своей "добродетелью" как панцырем, неприступный,
непроницаемый, оглядывает Неподкупный своим близоруким взором арену, в
гордом сознании, что никто уже не осмелится восстать против его воли.
Жозеф Фуше; он требует слова для оправдания своих действий в Лионе.
спасения, ибо не Конвент, а Комитет потребовал от него объяснений. Но он
обращается к высшей, к основной инстанции, к собранию нации. Смелость этого
требования очевидна, однако президент предоставляет ему слово. Ведь Фуше не
первый попавшийся: слишком часто произносили его имя в этом зале, еще не
забыты его заслуги, его донесения, его подвиги. Фуше поднимается на трибуну
и читает обстоятельный доклад. Собрание выслушивает его, не прерывая, не
выказывая ни одобрения, ни порицания. Но кончилась речь - и никто не
хлопает. Ибо Конвент напуган. Год работы гильотины лишил этих людей
душевного мужества. Некогда свободно отдававшиеся своим убеждениям как
порывам страсти, смело бросавшиеся в битву слов и мнений, все они теперь не
любят высказывать свою точку зрения. С тех пор как палач словно Полифем
вторгся в их ряды, хватая людей и справа и слева, с тех пор как гильотина
мрачной тенью стоит за каждым их словом, они предпочитают молчать. Каждый
прячется за другого, каждый бросает взгляды то направо, то налево, прежде
чем сделать малейшее движение; страх, подобно гнетущему туману, кладет серый
отпечаток на их лица; ничто так не унижает людей и в особенности толпу
людей, как страх перед незримым.
вторгаться во владения Комитета, этого незримого трибунала! Оправдательная
речь Фуше не принимается, но она и не отвергается, ее пересылают на
рассмотрение Комитету. Другими словами, она причаливает к тому берегу,
Русанов Владислав
Белов Вольф
Бажанов Олег
Махров Алексей
Шилова Юлия
Вронский Константин