утра. Но очаг был теплым. Может, Хромому показалось? Или Духи Умерших
умеют греться у настоящих костров?
полыхал огромный костер, а Кошка сидела на ложе и занималась вчерашним
горшком: возила внутри рукой, а потом старательно облизывала ладошку.
Хромой перевел дыхание:
разочарованно вздохнула. - Иди поймай кого-нибудь, есть хочу!
было ходить к Обрыву по вечерам. Потому, что по вечерам здесь можно было
просто сидеть на шатких скрипучих мостках прямо у входа в Хижину, слушать
мерный несмелый плеск озерных волн о позеленевшие осклизлые сваи и
смотреть, смотреть, смотреть...
озере, и казалось, что чернеющая полоска мостков и темнеющие островерхие
кровли Хижин, обильно скалящиеся черепами немых, поднялись высоко-высоко и
тихо плывут в теплом вечернем небе, и это пугало каким-то неизведанным
ранее страхом - щемящим и сладким.
и все равно, что не был, потому что не видел его никто. И тогда гас закат,
но вместо него на небо часто сходились звездные стада - сходились, чтобы
кануть в озеро, раздвоиться, и вернуться обратно. Хижины медленно плыли в
пустоте сквозь рои белых огней - холодных, мерцающих - и смотреть на это
хотелось без конца.
рядом, за тонкой, обмазанной глиной тростниковой стенкой, ныла, что ей
одной холодно, скучно и страшно, что пол под ней очень скрипит и,
наверное, сейчас провалится, что Прорвочка опять проснулась (будто Хромой
и сам не слышит ее писка) и, наверное, хочет есть, а Кошка кормить ее ну
никак не может, потому что больно, и пусть Хромой придет и хоть раз
покормит сам, тогда он узнает, каково ей, Кошке, приходится, как ей больно
и плохо, и никто ее не жалеет, вай-вай-вай-и-и-и!.. Приходилось лезть в
темную духоту Хижины, гладить по голове, уговаривать, что не может он
кормить Прорвочку, пробовал уже, не получается, что все говорят: кормить
должна Кошка, у всех так. И Кошка кормила - хныкая, жалуясь неизвестно
кому на его, Хромого, лень и неспособность к такому простому.
Прорвочку у Хромого на животе, и Хромой дремал - чутко, не шевелясь, боясь
захрапеть, боясь потревожить обеих. Он только тихо рычал изредка, когда
кто-то неведомый проплывал под хижиной, задевая шаткие сваи.
Он подошел - сгорбившийся, дрожащий; постоял в сторонке, прижимая к
грязной груди крепко сжатый ободранный кулак; заискивающе поморгал
слезящимися глазами: а вдруг не прогонят? Выждав, придвинулся ближе, сел -
неудобно, настороженно, готовый при малейшем признаке неудовольствия
Хромого отпрыгнуть и убежать. Но Хромой неудовольствия не проявлял. Станет
он замечать всякую дрянь!
уже плешь и стертые зубы. Пока был жив Однорукий, он был Щенком
Однорукого; теперь же, когда об Одноруком забыли, стал просто Щенком. Был
он слаб и жалок, как Однорукий, и был он вечным посмешищем, как Однорукий,
но Однорукий был умный, и об этом помнили, пока он был жив. А Щенок был
глуп, как щенок.
исчезнуть с поразительным проворством за мгновение до того, как станет
опасно. Хижины у него не было, и спал он над водой прямо на сыром
промозглом настиле, цепляясь за него во сне удивительно прочно; и часто
ему приходилось спать у самого берега, потому что дозорные снимали по
вечерам мостки, как только к Хижинам возвращались последние из Людей, а
где будет ночевать Щенок их не волновало. Но почему-то Щенка ни кто не ел.
Может быть потому, что он был невозможно костляв, - питался ведь всякой
дрянью, обгрызенными многими до него отбросами и скудными подачками в
редкие для племени сытные дни.
смотрел на Хромого. Потом Щенок тихонько всхлипнул. Безрезультатно.
Всхлипнул еще раз - громче, жалостнее. Хромой чуть повернул голову,
разлепил брезгливые губы:
еще надеяться, что Хромой снизошел слушать:
говори. Мне одинаково.
собственной наглости:
сделает?
беспредельном изумлении:
понял. Я соглашусь. Стану делать. Придут Люди. Спросят: "Для кого?" Я
скажу: "Для Щенка". И они будут смеяться. Они скажут: "Ты заболел
головой".
белизны в пальцах кулак:
Красивее всего. Сделаешь нож - отдам...
слабый. Я - сильный. Отберу. И не будет у тебя ничего. Ножа не будет. И
этого, в кулаке - тоже не будет.
хромой. Не догонишь...
насмешливых глаз, просунул руку за полог Хижины. - Там копье, - пояснил
он. - Полетит быстрее, чем ты бегаешь. Догонит.
Щенка. Он дернулся было бежать - передумал, остался на месте, моргая
испуганно и жалко. Потом медленно, оседая на трясущихся, ослабевших ногах,
придвинулся к Хромому вплотную, разжал потную ладонь:
на Щенка. Ему показалось, что тот слишком долго и сильно сжимал кулак, так
сильно, что порвал кожу ногтями. Но кровью не пахло. Хромой вгляделся
внимательнее, осторожно дотронулся. Снял непонятое с трясущейся ладони
Щенка, поднес к глазам.
алый. Снаружи - темный; глубоко внутри - алый. Хромой недоверчиво пощупал
камень. Маленький... Вгляделся в него снова - глубокий. Как озеро... Так
бывает?
искру то меркнущую, то вспыхивающую вновь:
он неприятно щекотал ухо, но Хромой не выказав раздражения, не
отстранившись даже, послушно вытянул руку к пылающему закатному зареву. И
дернулся вдруг, завизжал в бессловесном восторге - как детеныш, как
маленький. Как щенок. Потому, что в пальцах его вспыхнул теплым алым
сиянием маленький кусочек заката. Настоящий, живой. Свой.
бесконечной тоской полнились эти пустые и обычно тусклые глаза, в которых
дрожали теперь жидкие отсветы невиданного камня.
головой:
исчез в Хижине, завозился там, загремел чем-то у самого входа. Щенок
сделал было неуверенный шаг следом - не посмел, остановился, прижав кулаки
к груди. Рот его искривился в горькой обиде: обманули...
слезами бессилия глаз. Но полог качнулся, и Хромой появился на мостках
вновь, прижимая к груди тяжелую скомканную шкуру. Не глядя на
шарахнувшегося Щенка, бросил свой сверток на гулкий жердяной настил,
сказал отрывисто: