хлюпал носом.
Молчала, молчала, а теперь нашла чего сказать - належалась на печке! Эх
ты... а ну пошли со мной! - он схватил сестренку за руку и повел ее в
горницу. Ира шла спокойно, чуть опустив голову.
пьяный голос "карапуза", который успел забыть о том, что произошло на кухне.
все, что в душонке моей лежало, и в чем я себе даже признаться боялся. Вот
ведь оно: зарезать "жердь" ведь я хочу потому, что он каждый вечер поганые
шуточки "карапуза" выкрикивает, а не потому что он сыну уши выкручивает. Это
он ведь тебе, падаль, в уши свинец правды заливает, а ты и терпеть не
можешь... Только ты один терпеть и не можешь, а Марье то все равно, она ведь
и не слушает его, только тебе, падаль, верит.
прорвался гневный голос Марьи и, кажется, еще звук пощечины:
все равно зарежу я эту "жердь", этого фашиста. Сейчас зарежу, а потом поздно
будет - Марья выбежит в меня уцепиться и не смогу я уже уйти."
сестренке какую непростительную глупость она сказала, выбежал из избы в сад.
давно уже не был Ивану родным. Теперь он погрузился в тишину ночи: да тишина
была полной: замолкли уже сверчки, ветер укутался в кронах деревьях, спали,
где они остались, собаки; спали и люди - русские и немцы все спали в
Цветаеве в этот поздний час. Почти всем, правда, ничего не снилось и они
были рады этому; других же, несчастных, мучили кошмары. Давно укатились за
горизонт стальные чудовища, отхлынула туда вместе с ними и канонада -
фашисты говорили, что остатки красной армии увязли во льдах где-то за
Полярным кругом...
этом прохладном безмолвии.
яблони, вжался в ее живой, теплый ствол и высматривал силуэт "жерди". Было
видно, как тот встал у забора, потянулся, и вновь уселся, наигрывая все ту
же, незнакомую Ивану мелодию.
стороны пришел ей слабый ответ.
Быть может, просто подойти к нему, сказать что-нибудь. Нет, он сразу
насторожится, достанет свой револьвер. Ведь я к нему никогда не подходил,
ведь я боялся его и боюсь - боюсь, что он говорит правду... Значит, надо
ползком, как когда-то в бою, мы отступали тогда и над головами свистели
пули, из пулеметов стреляли, над самой землей били, и страшно голову было
приподнять и хотелось вжаться в землю, в ее глубины от этого свинца уйти. Мы
тогда в нее и вжимались, а пули то над самой головой так и свистели, так и
свистели... Все, ползу."
возбуждения всем телом. Он пытался, но не мог хоть немного успокоиться,
напротив дрожь все усиливалась...
сводит, так сейчас прямо среди грядок и запрыгаю, надо успокоиться,
обязательно... Так, стоп."
любовался им, а тот кто не любовался, не пытался постичь взором эту
бесконечность, тот либо глупец, либо слепой. В точности то, что увидел тогда
над своей головой Иван можете увидеть и вы, выйдя в ночную сентябрьскую пору
в далекое от города поле и задрав голову.
звука, он не дышал, а сердце его вздрагивало так же слабо, как и эти
бесконечно далекие, несущие отблески изначального, чистого творения светила.
Потом он медленно протянул навстречу им руку с ножом и она оказалась
бесконечно маленькой, ничтожной, какой-то никчемной соринкой против этой
темной глубины. Он поспешил ее убрать испугавшись не немца, но чего то
высшего, грозного и вечного внимательно взирающего на него из этой глубины.
Солнце, там говорилось, лишь одна из миллиардов звезд, составляющих одну из
рек галактики, другая же звездная река в виде Млечного пути опоясывала все
небо.
Как их много, а я лишь ничтожная пылинка против величия этого... Господи,
как покойно! Это же надо было создать такое огромное и гармоничное. Мы то
люди только можем этим любоваться, покой из этого черпать... А сами носимся
с этими мелочными страстями, с этой суетной злобой - да что эта злоба да
суета, да все страсти мои, все надрывы перед этим бесконечным небом? Все это
лишь жалкая толкотня в кровавой пыли на ничтожно маленьком пяточке
мировоздания. Вон она вечность какая глубокая, а моя то рука с ножом, жалкий
отросток перед ней - протянул руку с ножом, да... А оно вон взирает на меня
и на всех нас взирает, всю нашу маленькую землю под собой видит, все наши
ничтожные дела. И ведь не просто смотрит, а и наши взоры к себе зовет, чтобы
мы тоже на нее - на вечность смотрели. Только мы не смотрим, а все больше в
пыль эту вглядываемся, о мелочном, да о подлом думаем... А кто же я против
этого? Как я могу теперь поднять нож на живое существо и пролить эту вязкую
кровь... господи, да разве я это желал? Разве же я, о господи? Или мне это
только причудилось... как мог Я это желать? - он с отвращением отбросил нож
в сторону и, быстро поднявшись, пошел к забору.
волной шелест неожиданно налетевшего ночного ветерка. Сейчас Иван чувствовал
себя, как пьяный: было легко, по жилам разбежалось спокойное тепло и
хотелось сказать всем людям добрые слова, обратить их взор на небо, чтобы
поняли и почувствовали они то же, что и он.
потянулся было за револьвером, но почувствовав, что никакой угрозы от Ивана
не исходит расслабился:
таки дрожал, но это было не от напряжения, а от уже пережитого...
нее и рассмеялся. - Да есть гуд, а ти умеешь играть на гармошке?
немного на гитаре, правда давно ее в руки не брал - сейчас, наверное, совсем
разучился.
Брынь-брынь, дрынь-дрынь? Ха-ха...
мерцающему за темным вишнево-лиственным облаком небу, проговорил негромко,
боясь разрушить это таинство:
всерявно лучше.
Вот, наверное, сейчас сидит в этом... Гнеселе... у забора и смотрит на это
же небо. Небо ведь у вас такое же, да Ханс? Ведь оно везде одинаковое, ну,
быть может, на севере и на юге звезды разные, но небо то все равно
одинаковое. Ты понимаешь, о чем я говорю, Ханс?
рассеялся по саду свет из распахнувшейся двери.
отрывисто залаял пес, в каком-то из соседских домов. Ханс лениво потянулся и
проговорил что-то на немецком.
подумала, о господи... - тут только она заметила Ханса и, отвесила ему
пренебрежительный кивок.
он сидел на зеленой траве под синим небом и кругом разлита была звенящая
тишина и даже птицы не пели...
Буджолд Лоис
Володихин Дмитрий
Прозоров Александр
Куликов Роман
Андреев Николай
Майер Стефани