Чтение 10–й страницы книги ~Заметки юного врача~

- Благодарю вас.
Затем встал, чтобы уходить. И пошел.
- Доктор Поляков! - раздалось мне вслед. Я обернулся, держась за ручку
двери. - Вот что, - заговорил он, одумайтесь. Поймите, что вы все равно
попадете в психиатрическую лечебницу, ну, немножко попозже... и притом
попадете в гораздо более плохом состоянии. Я с вами считался все-таки как с
врачом. А тогда вы придете уже в состоянии полного душевного развала. Вам,
голубчик, в сущности, и практиковать нельзя и, пожалуй, преступно не
предупредить ваше место службы.
Я вздрогнул и ясно почувствовал, что краска сошла у меня с лица (хотя и
так ее очень немного у меня).
- Я, - сказал я глухо, - умоляю вас, профессор, ничего никому не
говорить... Что ж, меня удалят со службы... Ославят больным... За что вы
хотите мне это сделать?
- Идите, - досадливо крикнул он, - идите. Ничего не буду говорить. Все
равно вас вернут...
Я ушел и, клянусь, всю дорогу дергался от боли и стыда... почему?..

Очень просто. Ах, мой друг, мой верный дневник. Ты-то ведь не выдашь
меня? Дело не в костюме, а в том, что я в лечебнице украл морфий. 3 кубика
в кристаллах и 10 грамм однопроцентного раствора.
Меня интересует не только это, а еще вот что. Ключ в шкафу торчал. Ну, а
если бы его не было? Взломал бы я шкаф или нет? А? По совести?
Взломал бы.
Итак, доктор Поляков - вор. Страницу я успею вырвать.
Ну, насчет практики он все-таки пересолил. Да, я дегенерат. Совершенно
верно. У меня начался распад моральной личности. Но работать я могу, я
никому из моих пациентов не могу причинить зла или вреда.
Да, почему украл? Очень просто. Я решил, что во время боев и всей
кутерьмы, связанной с переворотом, я нигде не достану морфия. Но когда
утихло, я достал еще в одной аптеке на окраине 15 грамм однопроцентного
раствора - вещь для меня бесполезная и нудная (9 шприцов придется
впрыскивать!). И унижаться еще пришлось. Фармацевт потребовал печать,
смотрел на меня хмуро и подозрительно. Но зато на другой день я, придя в
норму, получил без всякой задержки в другой аптеке 20 граммов в кристаллах
- написал рецепт для больницы (попутно, конечно, выписал кофеин и аспирин).
Да в конце концов, почему я должен прятаться, бояться? В самом деле, точно
на лбу у меня написано, что я - морфинист? Кому какое дело, в конце концов?
Да и велик ли распад? Привожу в свидетели эти записи. Они отрывочны, но
ведь я же не писатель! Разве в них какие-нибудь безумные мысли? По-моему, я
рассуждаю совершенно здраво.
У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, -
способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество - это
важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость...
Ночь течет, черна и молчалива. Где-то оголенный лес, за ним речка, холод,
осень. Далеко, далеко взъерошенная буйная Москва. Мне ни до чего нет дела,
мне ничего не нужно, и меня никуда не тянет.
Гори, огонь, в моей лампе, гори тихо, я хочу отдыхать после московских
приключений, я хочу их забыть.
И забыл.
Забыл.

18-го ноября.
Заморозки. Подсохло. Я вышел пройтись к речке по тропинке, потому что я
почти никогда не дышу воздухом.
Распад личности - распадом, но все же я делаю попытки воздерживаться от
него. Например, сегодня утром я не делал впрыскивания. (Теперь я делаю
впрыскивания три раза в день по 3 шприца четырехпроцентного раствора).
Неудобно. Мне жаль Анны. Каждый новый процент убивает ее. Мне жаль. Ах,
какой человек!
Да... так... вот... когда стало плохо, я решил все-таки помучиться (пусть
бы полюбовался на меня профессор N) и оттянуть укол и пошел к реке.
Какая пустыня. Ни звука, ни шороха. Сумерек еще нет, но они где-то
притаились и ползут по болотцам, по кочкам, меж пней... Идут, идут к
Левковской больнице... и я ползу, опираясь на палку (сказать по правде, я
несколько ослабел в последнее время).
И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро и ножками не перебирает
под своей пестрой юбкой колоколом старушонка с желтыми волосами... В первую
минуту я ее не понял и даже не испугался. Старушонка как старушонка.
Странно - почему на холоде старушонка простоволосая, в одной кофточке?.. А
потом, откуда старушонка? Какая? Кончится у нас прием в Левкове, разъедутся
последние мужицкие сани, и на десять верст кругом - никого. Туманцы,
болотца, леса! А потом вдруг пот холодный потек у меня по спине - понял!
Старушонка не бежит, а именно л е т и т, не касаясь земли. Хорошо? Но не
это вырвало у меня крик, а то, что в руках у старушонки вилы. Почему я так
испугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая руки, закрываясь, чтобы
не видеть ее, потом повернулся и, ковыляя, побежал к дому, как к месту
спасения, ничего не желая, кроме того, чтобы у меня не разрывалось сердце,
чтобы я скорее вбежал в теплые комнаты, увидел живую Анну... и морфию...
И я прибежал.
Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация.

19-го ноября.
Рвота. Это плохо.

Ночной мой разговор с Анной 21-го.
А н н а. - Фельдшер знает.
Я. - Неужели? Все равно. Пустяки.
А н н а. - Если не уедешь отсюда в город, я удавлюсь. Ты слышишь?
Посмотри на свои руки, посмотри.
Я. - Немного дрожат. Это ничуть не мешает мне работать.
А н н а. - Ты посмотри - они же прозрачны. Одна кость и кожа... Погляди
на свое лицо... Слушай, Сережа. Уезжай, заклинаю тебя, уезжай...
Я. - А ты?
А н н а. - Уезжай. Уезжай. Ты погибаешь.
Я. - Ну, это сильно сказано. Но я действительно сам не пойму, почему так
быстро я ослабел? Ведь неполный год, как я болею. Видно, такая конституция
у меня.
А н н а (печально). - Что тебя может вернуть к жизни? Может быть, эта твоя
Амнерис - жена?
Я. - О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он меня избавил от нее. Вместо нее -
морфий.
А н н а. - Ах ты, боже... что мне делать?...
Я думал, что только в романах бывают такие, как эта Анна. И если я
когда-нибудь поправлюсь, я навсегда соединю свою судьбу с нею. Пусть тот не
вернется из Германии.

27-го декабря.
Давно я не брал в руки тетрадь. Я закутан, лошади ждут. Бомгард уехал с
Гореловского участка, и меня послали заменить его. На мой участок -
женщина-врач.
Анна - здесь... Будет приезжать ко мне...
Хоть 30 верст.
Решили твердо, что с 1 января я возьму отпуск на один месяц по болезни - и
к профессору в Москву. Опять я дам подписку, и месяц я буду страдать у него
в лечебнице нечеловеческой мукой.
Прощай, Левково. Анна, до свиданья.

1918 год
Январь.
Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристаллическим растворимым божком.
Во время лечения я погибну.
И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться мне не нужно.

15-го января.
Рвота утром.
Три шприца 4%-ного раствора в сумерки.
Три шприца 4%-ного раствора ночью.

16-го января.
Операционный день, потому большое воздержание - с ночи до 6 часов вечера.
В сумерки - самое ужасное время - уже на квартире слышал отчетливо голос,
монотонный и угрожающий, который повторял:
- Сергей Васильевич. Сергей Васильевич.
После впрыскивания все прошло сразу.

17-го января.
Вьюга - нет приема. Читал во время воздержания учебник психиатрии, и он
произвел на меня ужасающее впечатление. Я погиб, надежды нет.
Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воздержания. Я их боюсь. Во
время эйфории я их всех люблю, но предпочитаю одиночество.
Здесь нужно быть осторожным - здесь фельдшер и две акушерки. Нужно быть
очень внимательным, чтобы не выдать себя. Я стал опытен и не выдам. Никто
не узнает, пока у меня есть запас морфия. Растворы я готовлю сам или
посылаю Анне заблаговременно рецепт. Один раз она сделала попытку (нелепую)
подменить пятипроцентный двухпроцентным. Сама привезла его из Левкова в
стужу и буран.
И из-за этого у нас была тяжелая ссора ночью. Убедил ее не делать этого.
Здешнему персоналу я сообщил, что болен. Долго ломал голову, какую бы
болезнь придумать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжелая неврастения.