Чтение 10–й страницы книги ~Убийственное лето~

"Устала". Бу-Бу нет с нами. Но он все время у меня перед глазами - сидящий
на стенке над пропастью. Когда я встала тогда, мне достаточно было
толкнуть его руками в грудь, чтобы он упал навзничь, как часто бывает со
мной во сне. Он разбился бы, и ему сколотили бы гроб. И они бы все уже
начали страдать.
В полночь мы с Жоржем бросаем остальных. Проехав километра два, он
останавливает свой грузовичок на дороге и хочет затащить меня в кузов. Я
говорю "Не сегодня, не хочу". Он ворчит, но отвозит домой.
Моя дуреха еще не легла спать. Сидит себе на кухне и шьет мне платье.
Ее красивое лицо освещено лампой. Сначала я говорю: "Все дерьмо, надоела
ты мне", потому что она спрашивает, откуда я пришла. Потом хватаю и рву
все - ткань, шитье, себя, ее, все-все. Она же только шепчет по-немецки
какую-то чушь своим спокойным красивым голосом, сидя выпрямившись около
стола и, как обычно, сложив руки на животе, со знакомой мне всю жизнь
слезинкой в уголках глаз. Кричу: "Черт возьми! Да пошевелись же ты! Ну что
мне такое сделать, чтобы ты хоть раз влепила мне пощечину? Я хочу, чтобы
ты меня побила, хочу, понимаешь?" Но эта мямля, как всегда, ничего не
понимает, сидит, как статуя, со слезами на глазах, словно спрашивая, кто я
такая и что с нами происходит. В конце концов я сажаю ее и говорю: "Ну
будь хорошей, иди ко мне". Становлюсь на колени, прижимаюсь к ней и шепчу:
"Мама, мамочка". И так как ей это стыдно, сама расстегиваю ее лиф. Больше
всего на свете я люблю ее запах. Беру ее левую грудь и целую. Она не
смотрит на меня, уставилась в пустоту и только гладит по голове и нежно
что-то шепчет. И я снова становлюсь маленькой девочкой, которая сосет
грудь своей дорогой мамы.
Она всегда первая встает с места и кладет мою голову на стул, чтобы не
сделать больно. Слышу ее шаги, она поднимается к себе. Я больше не плачу,
встаю, иду к раковине и мою лицо. В зеркале вижу красные глаза, у меня
жалкий вид, растрепанные волосы. Тихо говорю себе: "Прекрати. Ты ведь
упрямая. Упрямее всех на свете. Им это дорого обойдется". Блестящая струя
воды из крана разбивается на тысячу брызг. И говорю перед зеркалом:
"Спокойно. Хорошенько все обдумай. Надо быть хитрой. Времени хватит".

ЖЕРТВА (3)

Проснувшись, снова вижу Бу-Бу на блюмэйской стенке. Лежу неподвижно в
постели и размышляю. Рядом с лицом садится муха. Прогоняю. Думаю о
Пинг-Понге, старшем из всех братьев. Сколько ему - тридцать или тридцать
один? Микки был слишком мал, когда это случилось. О Бу-Бу и речи нет.
Единственный, кто может мне помочь, - Пинг-Понг. У него большие сильные
руки. Его руки я запомнила лучше всего.
Мать открывает дверь и говорит: "Я принесу тебе кофе". Я протягиваю к
ней руки и прошу сесть рядом. Она смотрит в пустоту. Я спрашиваю: "Какой
это был день?" Она переспрашивает: "Что - какой?" - хотя отлично знает, о
чем я говорю. Я продолжаю: "Сама знаешь. В ноябре 1955 года". Она что-то
устало бормочет, качает головой и хочет встать. Я хватаю ее за руку и уже
громче говорю: "Какой это был день?" Она умоляюще смотрит на меня, боясь,
что услышит кретин через коридор, и говорит: "Не помню, какой был день.
Середина месяца. Суббота". Я говорю: "Я найду календарь за 1955 год". Мы
молчим. Я беру ее за руку, но она продолжает смотреть в пустоту. На ней
темно-синий фартук, потому что она идет убираться к Ларгье. Затем тихо
высвобождает свою руку и уходит.
Минутой позже я спускаюсь вниз на кухню в своем белом махровом халате,
все-таки заказанном ею у "Трех швейцарцев", иначе я бы отнес не
отвязалась. Она говорит: "Я собиралась нести тебе кофе". Я обнимаю ее
сзади, я умею быть ласковой, и тихо шепчу: "А если я их всех изловлю и
накажу, ты не будешь против?" Она вся дрожит. Я так люблю ее запах. Потом
продолжаю: "Так ты не станешь возражать?" Не оборачиваясь, она кивает
головой, и тогда я поворачиваю ее к себе. Но она не хочет смотреть мне в
глаза. Это очень красивая женщина, с нежной и теплой кожей и длинными
волосами, которые закалывает на затылке, и они обрамляют ее лицо мадонны.
Только заскорузлые и огрубевшие от стирки руки выдают ее возраст. А так и
не догадаешься, что ей сорок восемь. Я спрашиваю: "Ты была знакома со
старшим Монтечари до его смерти?" Сначала она с удивлением качает головой:
"Он ведь умер десять лет назад, а мы здесь только около года". Потом до
нее что-то доходит, она отстраняется со страхом в глазах и глухо говорит:
"Ты с ума сошла. Я знаю мадам Монтечари и ее сыновей. Это хорошие люди".
Мы сидим, глядя друг на друга, и я приказываю себе молчать, надо все
сделать самой, иначе она помешает. А та повторяет: "Это хорошие люди".
Говорю: "Я никого не обвиняю. Ты меня не поняла". Достаточно одного слова
лжи, чтобы ее успокоить. Она еще смотрит три секунды мне в глаза, потом
отворачивается к плите, наполняет чашку и кладет туда полтора куска
сахара, разломав пальцами один кусок пополам. А затем уходит на весь день.
Я уже прикидываю, как мне действовать. Пока я моюсь в оцинкованной лохани,
муха садится прямо перед носом. Отгоняю. Думаю о Пинг-Понге, у которого
большие сильные руки.
Итак, я беру секач в одну руку, переднее колесо велосипеда в другую и
говорю себе: "Остерегись. Пути назад не будет". И одним взмахом взрезаю
шину, да так, что она уже ни на что не сгодится.

ЖЕРТВА (4)

Затем Эна отправляется к Пинг-Понгу в гараж чинить велосипед. Потом он
ведет ее к себе во двор. Она надела бежевую юбку клеш, темно-синюю
водолазку с небольшим дельфином на груди. На ней белые трусики с
кружевами, пусть-ка разглядит. Ноги ее уже загорели, и он до того балдеет,
что надевает на колесо старую шину. Затем в окне своей комнаты Эна
стаскивает водолазку и показывает ему свои прекрасные груди, и он стоит за
изгородью навытяжку, как оловянный солдатик, а она все время спрашивает
себя, неужели он сын того негодяя, может, просто несчастный болван,
которого лучше оставить в покое. Ненавижу себя, когда начинаю пасовать,
убить себя тогда готова. Потом едем в ресторан. За столом он все время
болтает. Но совсем не о том, о чем я думала: "Даст ли она мне себя
трахнуть?" На самом деле все иначе. Даже трудно сказать, как именно. Мне и
приятно, и грустно. К тому же при нем нет того золотого портмоне. Он
держит деньги смятыми прямо в кармане брюк. Я думаю: "Может, портмоне у
Микки или Бу-Бу? Или мать прячет в шкафу, ведь это ценность". Я лично
никогда не видела этого портмоне, но убеждена, в мгновение ока его
признаю. Оно сделано из двух золотых кругов с защелкой и закрепленной на
них двадцатифранковой монетой с изображением Наполеона. Пожалуй, я всегда
боялась увидеть это портмоне.
Пинг-Понг смуглый, широкоплечий, мускулистый. У него наивные глаза, с
виду очень молодые. Мне нравится его походка, но больше всего волнуют его
руки. Я смотрю на них, пока он ест, и думаю, что через час или меньше они
будут ласкать меня, тискать. Так бы хотелось испытывать при этом
отвращение, но чувствую совсем обратное. Я выпила самую малость, но мне
нельзя пить. Я начинаю реветь, снова хочется стать маленькой девочкой и
сама не знаю, чего еще.
На обратном пути я выплакала все слезы. Думала, он остановит где-нибудь
машину, откинет сиденье и повалит меня. Я бы уступила, а затем большим
камнем размозжила бы ему голову. Но он ничего такого не делает. Передо
мной славный Пинг-Понг. Он интересуется Эной, пытается понять, что ей
надо. Ну и болван! В какую-то минуту он попытался уличить меня во лжи
из-за красной каскетки Микки. Однажды, уж не помню по какому поводу, мне
рассказала о ней Мартина Брошар. Быстро смекнув, я заявила, что видела ее
на нем год назад и что надо было слушать в ресторане. Он проглотил и это.
Кажется, ему нравится, что я принимаю его за придурка. Он желает видеть
меня такой, какой сам придумал.
Затем он хочет проехать, не останавливаясь, мимо своего дома.
Приходится просить его остановиться. Ну и дела! Держась за руки, идем
через двор, и, чувствую, из-за матери и всего святого семейства ему
неловко вести меня в дом. Мы одновременно произносим: "В сарай". Внутри
темно. Он говорит: "Тут есть лампочка, но она не горит". Проходит целая
вечность, прежде чем он продолжает: "Да так и лучше, потому что если ее
зажечь, то уже не погасить. Срывай провод, коль не хочешь разориться". В
конце концов он оставляет меня и топает в дом за керосиновой лампой.
Пока его нет, нахожу лестницу, а наверху - колченогую, пропыленную
кровать. Вернувшись, он говорит, что это свадебная постель его тетки. При
свете лампы я в своем розовом платье, наверное, кажусь ему бабочкой.
Пинг-Понг принес пару чистых простыней. Когда они с Микки были маленькие -
это он рассказывает, - то приходили играть в сарай, воображали, что
кровать тетки - это старинный пароход в Америку: "Пока он плыл вверх, -
объясняет он, - по Миссисипи, крокодилы сожрали у него две ноги и немало
пружин". Он неловко стелет простыни, а я жду неподвижно, заложив руки за
спину. Лампа стоит на старом стуле. Внизу у входа различаю темную массу
механического пианино. Издали оно менее красиво, больше по размеру и
тяжелее, чем в описаниях матери. Не хочу на него смотреть, хочу забыть о
его существовании. Я хочу, чтобы Пинг-Понг ласкал меня. Мне ужасно
грустно.
Пинг-Понг садится на кровать и привлекает меня к себе. Смотрит на меня
снизу вверх. В его глазах нежность. Хочет что-то сказать, но не решается.
Залезает под юбку и снимает трусики. Его руки волнуют меня. Не отпуская,
он заваливает меня на постель, расстегивает молнию на платье и ну лапать.
И вот Эна уже на нем, выставилась словно нарочно, чтобы ей всыпали. И
смотрит на себя как бы со стороны. Ощущение своей беззащитности волнует
ее. Пока он трудится под ней, ей все время хочется жаловаться, стонать. И,