Чтение 10–й страницы книги ~Горение~

"во всем виноваты русские, с ними никакого союза в борьбе за свободу быть
не может".

Из "троицы", коюю помянул я выше, лишь Роза (Розалия) Самойлова
Люксембург является дипломированным доктором права - скрывшись от арестов
начала девяностых годов, когда был ликвидирован "Второй Пролетариат" и все
оставшиеся последователи Людвика Варыньского отправлены в Шлиссельбург и
Сибирь, она смогла получить образование в Цюрихе.

Но и во время обучения в университете она не прекращала революционную
работу, начатую под руководством и при ближайшем сотрудничестве с
"пролетариатчиком"

Каспшаком (по имеющимся агентурным данным он сейчас находится в Лодзи).
Именно в 1893 - 1898 годы она, поддерживая через Мацея Грыбаса связи с
Королевством, выросла в фигуру, достойную для серьезного показательного
процесса, ибо статьи ея против Российской Империи дышали зловредным
революционным ядом.

Люксембург была первой, кто организовал выход газеты "Справы
работничей", органа польской социал-демократии. Этот интернационалистский
по своему духу листок вызвал по отношению к Люксембург открытую ненависть
головки ППС, которая не допустила ее на Цюрихский Конгресс II
Интернационала. Тогда еще Департамент полиции не проводил работы среди
руководства ППС, однако обвинение, выдвинутое Пилсудским против Р.
Люксембург в "политической нечестности", в "возможном ее сотрудничестве с
охранкою", могло бы украсить послужные листки иных наших чиновников.

Следует обратить внимание на то, что порок, полученный в детстве, -
легкая хромота, при внешнем обаянии и уме, не мог не наложить отпечаток на
бурную натуру правопреступницы: агентура (источник, однако, не проверен)
доносит, что Люксембург в детстве грозила почти полная неподвижность,
однако девица нашла в себе силу преодолеть грозившую ей пожизненную
калечность огромным напряжением воли.

Для продолжения своей преступной антиправительственной деятельности,
проживая в Швейцарии, российская подданная Розалия Люксембург, рожденная в
Замосце, на границе Королевства с Украиною, вошла в фиктивный брак с
прусским подданным Любеком, являясь фактическою женою революционера Лео
Иогихеса, так же российского подданного, который, по проверенным сведениям
агентуры, говорит и пишет по-русски, а на польский язык его статьи
переводит Розалия Люксембург.

(Это было сообщено мною через агентуру Иосифу Пилсудскому, что дало
свои плоды:

Иогихес обвинен ППС в "российском шпионстве".)

Переместившись в Берлин и Познань, уже как прусская подданная, Розалия
Люксембург сдружилась с видным социал-демократом Каутским, а также с
Карлом Либкнехтом и начала кампанию за "свободу и равенство" поляков так
называемого "прусского захвата". Это сделало ее имя известным в рядах
прусской социал-демократии, а также русской и французской.

Своею полемическою борьбою против некоего германского социалиста
Бернштейна, Люксембург вышла на одно из первых мест в мировой
социал-демократии, обвинив Бернштейна в "ревизии идей Маркса". Выступив на
Штутгартском съезде Соц-Дем.

партии Германии, она сказала: "Мне еще надо получить погоны в
германском рабочем движении, однако я сделаю это на левом фланге, где идет
бой с врагами, а не на правом, где противнику решили уступать во всем. В
этой борьбе, - продолжала Люксембург, - движение для меня ничто; для нас
всех важна конечная цель".

Выступая против Бернштейна, она заявила впоследствии, что ежели "речь у
нас (т.

е. у с.-д.) идет об отправных принципах, то существует только
единственная свобода: свобода принадлежать к партии или не принадлежать к
ней". (Именно это роднит Люксембург с позицией Ульянова (Ленина), и
следует, вероятно, ждать дальнейшего сближения вышеупомянутых
революционеров. По непроверенным сведениям, они ездили в Швабинг для
личного знакомства, однако подтвердить это до сих пор возможным не
предоставилось. Агентура, однако, считает, что их встреча явилась
следствием одинаковой позиции против французского социалиста Мильерана,
который вошел в правительство, где министром был также генерал Галифе,
прекративший беспорядки в Париже, во время так называемой "коммуны", когда
банда безответственных грабителей несколько месяцев удерживала власть в
городе.

Ульянов и Люксембург разразились против Мильерана гневными филиппиками.)

Феликс Дзержинский, воссоздавший польскую социал-демократию после
первого побега из ссылки, работал над критикой ППС, исходя из
теоретических установок Плеханова, Люксембург и Ульянова (Ленина).
Дзержинский завязал непосредственный контакт с Люксембург уже в 1900 году,
который прерван был вторым арестом означенного преступника. Однако,
поскольку он официально воссоздал СДКПиЛ, Люксембург отправилась на
Конгресс Интернационала как делегатка СДКПиЛ, но ППС опровергло ее
членство (польские революционеры прибыли единою делегациею). Один из
руководителей ППС намекнул, что у нее фамилия не польская и что в землях
"прусского захвата" вопрос "национальности" надобно разбирать особо.
Другой лидер ППС И. Дашиньский называл "Красную Розу" "сволочью". Однако
следует считать состоявшимся фактом, что Люксембург и на этом конгрессе,
забаллотированная ППС, стала фигурой наиболее заметной, фигурой, с которой
серьезные деятели мировой социал-демократии готовы вести переговоры по
всем вопросам польского революционного движения, являющегося по ее словам
"неразрывной" частью русского движения".

(У Глазова - в отличие от директора Департамента полиции Лопухина -
всего одна ошибка была: Люксембург по отчеству была Эдуардовной, а не
Самойловной.)

...Откинувшись на спинку неудобного скрипучего кресла, Глазов папочку
закрыл и снова глянул на фотографию Матушевского, Грыбаса, Тшедецкой и
Кулицкой. На них, как и на Якуба Окуцкого, Юзефа Красного, Адольфа
Барского, пятнадцатилетнего агитатора Эдварда Прухняка, на всех, словом,
ведущих социал-демократов Королевства Польского и Литвы, была заведена
другая папочка, цветом тоже красная, но не столь яркая, как предыдущая.

Сводя воедино сведения, полученные из Санкт-Петербургского охранного
отделения, о бегстве Дзержинского с тем, что здешнее подполье
зашевелилось, Глазов немедленно связал три нити в одну: Роза Люксембург в
Берлине; соратники Дзержинского, проявляющие особую за последние дни
активность, - здесь; и, наконец, двадцатипятилетний организатор партии,
затерянный где-то в дороге, но неминуемо, неизбежно ожидаемый в Варшаве т
о в а р и щ а м и, - клубок грозный, но интересный, коль развяжется...

Сейчас "товарищей" брать рано. Брать надо в тот момент, когда появится
Дзержинский. Если же Дзержинский наладит отсюда контакт с Розой
Люксембург, которую ныне поддерживают депутат прусского рейхстага Август
Бебель и Карл Либкнехт, - следует ждать скандала, и скандал этот будет
громким.

"Впрочем, не будет, - словно бы возражая себе, подумал Глазов. - Ужас
заключается в том, что не будет скандала. Н е з н а ю т! Мало з н а н и я
в Департаменте! Истинную угрозу не видят, очевидных болячек страшатся.
Коли удастся мне взять Дзержинского с друзьями - тогда, может, рискнуть к
Лопухину, а? Первый истинный интеллигент в директорах Департамента
полиции. Или слишком велик риск? Он ведь и Зубатова поддерживает, и
Рачковского с Гартингом, а сие - полюса в политическом сыске, истинные
полюса, и не оттого, что первый - дома трудится, а последние - за
границей".

Так ничего и не решивши, Глазов хрустко потянулся, папочки спрятал в
сейф и только тогда ощутил тяжелую боль в затылке - видимо, погода будет
ломаться, слишком уж жарко в Варшаве...

Он собрался уже уходить, но дверь его кабинетика отворилась без стука;
на пороге стоял подполковник Шевяков, заместитель начальника Варшавского
охранного отделения. Был подполковник рослым, словно бы литым; в лице его
чувствовалась постоянная озабоченность, редко сменявшаяся быстрой улыбкой,
которая делала лицо простецким - сразу выдавала к о р н и. Видимо зная
это, улыбался он редко, а если шел на завтрак к кому из с и л ь н ы х, то
непременно брал из филерского реквизита профессорское, в золоченой оправе,
пенсне.

- Что у вас, Глеб Витальевич, - спросил Шевяков отрывисто, - все
спокойно?

- Все спокойно, Владимир Иванович, совершенно спокойно.

Шевяков дверь прикрыл, прошелся по кабинетику, заложив руки за спину,
хрустнул суставами, скрыл зевоту, присел на подоконник, вдохнул всей
грудью июньский, в липовой кипени, воздух, глянул на огни ночной Варшавы и
сказал; - Тоска у нас с вами, а не жизнь.

Глазов достал папироску, медленно размял ее, искрошив табак в
пепельницу так, что казалось, весь он высыплется, закурил; медленно, со
вкусом затянулся и ответил:

- Так ведь это прекрасно, что тоска, Владимир Иванович. По нашему
ведомству тоска означает благоденствие в государстве.

- Умны вы, Глеб Витальевич, спору-то нет, а иногда, простите, как
соплей вымазанный рассуждаете.

Глазов вскинул голову: так подполковник говорил впервые, и что-то в нем
было особое - открытое, что ли, вывернутое. Раньше он старался за фразою
следить, прятал мещанское изначалие, всячески подчеркивая значимость свою
и весомость, а сейчас вдруг стал самим собою - таким, как интеллигентный
Глазов всегда его чувствовал.

- Это хорошо, что не обижаетесь на меня, - продолжал между тем Шевяков,
не оборачиваясь от окна, чувствуя спиной изучающе-напряженный взгляд
коллеги. - Я б не начал этого собеседования, не присмотрись к вам
пристально.

- Я это ощущал.

- С нашими-то филерами и болван ощутит.