Чтение 10–й страницы книги ~Межконтинентальный узел~

П е н ь к о в с к и й: Иностранные разведчики спрашивали, какие у меня
возможности доступа к документам военнослужащих. Я сказал, что могу
попросить у товарищей под каким-либо предлогом удостоверение личности,
просто в порядке любознательности. Ужиная с одним офицером (фамилию его я
не помню), я попросил у него удостоверение личности и затем описал его в
донесении...

...Над замечанием Пеньковского о том, что фамилию офицера он не помнит,
генерал сидел особенно долго, а потом снял трубку телефона и снова набрал
номер генерала Васильева:

- Александр Васильевич, к вам на этих днях Славин подъедет, можно?

"Нигде так грустно не думается, как в самолете"

После того как в Вене вышли д и п ы [так кратко именуют дипломатических
курьеров], в первом классе стало совершенно пусто; вылет отчего-то
задержали на три часа. Когда взлетели, Степанов пересел к иллюминатору,
вмонтированному в запасную дверь, и отчего-то неотвязно вспоминал своего
давешнего приятеля Мирина, его патологический страх перед самолетом.
Тридцать лет назад, кончив МГИМО, он был распределен на работу в ВЦСПС,
приходилось летать с делегациями чуть ли не ежемесячно; забивался в хвост,
убедив себя, что в случае аварии именно там есть шанс остаться в живых:
наивная вера в сопротивление массы металла неуправляемой и стремительной
силе удара об землю; Степанов приводил ему статистические данные: больше
всего погибают на дорогах, казалось бы, самый привычный и безопасный вид
транспорта- автомобиль; потом - море, кораблекрушения; железнодорожные
катастрофы, а уж затем авиация - самый безопасный способ передвижения
второй половины двадцатого века.

Мирин слушал его не перебивая, кивал вроде бы соглашаясь, а потом
заметил: "Я прочитал в "Фигаро" отчет о трагедии на Тенерифе; мне
врезалась в память лишь одна фраза: на летном поле собирали "фрагменты
трупов". Представляешь? Или ты лишен фантазии такого рода?"

Свой самый лучший рассказ, посвященный авиакатастрофе, Мирин назвал
"Спешу и падаю". И после этого вообще перестал летать - только поезд.

"А наши дети, - подумал Степанов, - не очень-то ездят в поезде; самолет
для них сделался бытом, словно метро или автобус; новая концепция,
созданная техническим гением времени, но не понятая и поэтому не
объясненная еще человечеству философами (производство всегда опережает
сознание), втянула поколение, родившееся в шестидесятых, в новое ощущение
времени, словно в воронку; что-то выйдет из этой гонки от самого себя?! А
может, за собою самим! Правы ли дочери мои, Бемби и Лыс, когда говорят о
необходимости самим пройти то, что прошел я и что для меня есть аксиома,
данность, "дважды два". Лишь тогда они примут мои советы осознанно, а не
приказно. Видимо, все же они в этом не правы; если что и надо скупердяйски
экономить, так это время. В нем выражается личность, именно оно составляет
субстанцию памяти, хранит в себе слово, пейзаж, формулу, то есть
создавшего это моральное богатство человека. Зачем же тогда транжирить
время попусту?! Я советую лишь то, что лежит на поверхности: прежде всего
нужно быть физически крепкими; академик Микулин, заземляясь на ночь,
создав свою теорию здоровья, думал не только о долголетии, но и о том, как
творить лучше и больше; нельзя обращать внимания на мелочи, как бы они ни
были обидны; художник Кончаловский во времена оно отказывался смотреть
книги отзывов на его выставках, загодя организованное мнение, стоит ли
попусту раздражаться?! Организованность во всем и всегда, сколь бы эта
истязающая самодисциплина ни казалась изматывающей; если эти
основоположения творчества не по силам - валяй замуж, тоже прекрасно; я
еще не считаю себя старым, но уже мечтаю о внуках. Или внучках, какая
разница, малыши одинаково прекрасны..."

Степанов вдруг близко увидел чуть выпуклые, беззащитные от близорукости
глаза Игнасио Лопеса; в его мадридской квартире на каллье Доктора Акунья,
19, он жил в семидесятом, когда в Испании только-только открылось
представительство советского Черноморского пароходства и Сережа Богомолов
был не чрезвычайным и полномочным послом, а заместителем морского агента.
Жизнь есть жизнь - камуфлируются не только африканские бабочки, легко
меняя окраску крыльев, но и дипломаты: фашистская диктатура шла к концу,
надо было держать руку на пульсе больного общества. Лопес тогда
представлял "Совэкспортфильм"; цензура Франко, однако, запрещала ему показ
практически всех лент, кроме развлекательных программ 0 Цирке и старой
оперетты "Сильва".

Игнасио тогда писал большой пейзаж - в Москве кончил Суриковский
институт, - говорил, что это любимая его сердцу Галисия, испанский север,
а Степанов явственно видел Россию, где Лопес провел двадцать три года. Он
мечтал отправить в Москву сына Андреаса: "Только там можно научиться
ремеслу"; жена его русская, несостоявшаяся актриса, ушла от него,
выступала в газетах с интервью о "коммунистической тирании", а он не мог
жить без второй родины, рвался туда постоянно, и Андреаса наконец привез с
собою, сломив с помощью Степанова все ленивые, убивающие душу
бюрократические преграды; с утра и до ночи заботливо поучал парня, как
себя надо вести, что говорить, какие музеи посещать, а тот старался
поскорее уйти в свой закуток, брал флейту и часами играл тягучие мелодии
Индии.

Лопес ждал, что сын будет спорить, возражать, приоткроется хоть в
малости, но тот молчал, гладя длинными пальцами флейту, дожидаясь того
момента, когда отец, махнув рукой, замолчит; поднимался, уходил к себе,
закрывал глаза, лицо становилось отрешенным, маска какая-то, и прикасался
губами к дудке: мелодии не было, лишь невысказанная тоска, безысходность,
отчаяние...

Лопес, однако, не знал, да и не мог знать, что в те годы, когда сын,
мальчиком еще, жил в семье матери, чего только бедняге не приходилось
слышать об отце; он защищал его, особенно в детстве; бедный цыпленок, что
он мог сделать?! Самое страшное случалось, когда мама начинала плакать:
сыновья больше жалеют матерей, чем дочери, те уже с раннего юношества
готовятся к с в о е м у; тяга к своей семье у них неизбывна и затаенна -
естество, ничего не попишешь.

Андреас не мог слышать, когда про его отца говорилось то, что вообще не
вправе было быть произнесенным вслух: высшая тайна взаимоотношений между
женщиной и мужчиной, которые дали жизнь ребенку, изначально предполагает
некие "темные ямы". Существует всеобщий, непознанный микрокосмос...

Однажды, после очередного разговора про то, каким чудовищем был его
отец, у Андреаса началась истерика. На другой день рано утром мать отвела
его к женщине, которая (так она писала о себе в газетном объявлении)
"изгоняла дьявола и возвращала душевное спокойствие". Колдовские обряды,
страшное бормотание старухи с огненными глазами, увеличенными толстыми
стеклами очков, ее сухие руки, сжимавшие виски Андреаса, испугали его;
ночью он проснулся в слезах, закричал что-то; тело его при этом
изогнулось, став каменным.

Наутро он не мог подняться, голова раскалывалась, глаза постоянно
слезились; мать испугалась, целовала его лицо сухими губами, шептала
что-то нежное и тихое; отчим поехал в универмаг; привез мальчику
американские электронные игрушки, набор красок, альбом дли рисования,
флейту; Андреас смотрел на все это сказочное богатство без интереса,
погасшими глазами; поздно ночью, когда все уснули, он взял флейту,
прикоснулся к ней губами, закрыл глаза и начал играть какую-то странную
мелодию. Проснувшись, мать не сразу поняла, что мальчик подбирает мелодию
"Подмосковные вечера". В России, когда Андреас был совсем еще маленький,
они с Лопесом жили у бабушки Прасковьи Лукиничны, в Удельном, там эту
песню часто пели, да и по радио передавали чуть не ежедневно.

Через два дня мать позвонила Лопесу (она жила с новым мужем в Севилье)
и попросила забрать Андреаса к себе: "Пусть он поживет у тебя, надеюсь,
это не очень тебе помешает. У тебя достаточно друзей-художников, в случае
нужды предоставят ателье на пару часов".

Лопес забрал сына, проводил с ним все время, но совершил такое же
преступление, как и его бывшая жена: он начал рассказывать мальчику,
отчего он расстался с мамой; именно после этого Андреас и попросил, чтобы
отец определил его в колледж, где дети живут круглый год, уезжая к
родителям лишь на летние каникулы.

Там он еще больше изменился, стал молчаливым, слова не вытянешь; из
класса - к флейте, а оттуда - в спальню. Когда Андреас колледж закончил,
научившись играть на рояле, скрипке и саксофоне, Лопес решил пристроить
его в Московскую консерваторию. Он провел с ним месяц в Союзе, повсюду
таскал за собою, а потом, оставив немного денег, улетел на кинофестиваль в
Сан-Себастьян.

Андреас остался у Степанова, за городом, в доме, что он снимал для
семьи на лето; однажды утром Надя молча протянула ему две странички,
исписанные странными, налезающими друг на друга строками; Андреас
исповедовался своему другу о том, что в Москве скучно и пусто, бабы, как
одна, жирные, "смотрят на меня сальными глазами; как и во всем мире,
взрослые здесь живут собою, плевать им на детей; на земле царствует
безнравственность; дети - заложники, скорее бы назад, сил нет".

...Степанову бы поговорить с парнем: как-никак испанец, Дон Кихот,
герой Пио Баррохи, живет в мире представлений, реальность кажется
вымыслом, верит только себе, лишь своя мысль является истиной в последней
инстанции, а Степанов позвонил в Мадрид, Лопесу, и сказал - в ярости, -
что парня у себя держать не станет. "Почему?" - спросил тот. Степанов
прочел ему письмо Андреаса; Лопес долго молчал, потом ответил потухшим,
чужим голосом: "Хорошо, пусть улетает...

Только..." - "Что?" - "Да нет, ничего... Это действительно он написал?"
- "А кто же еще в моем доме станет писать на испанском?"

И Андреаса отправили в Мадрид. В международном зале Внукова
(Шереметьева тогда еще не было) он достал из рюкзака свою флейту,
устроился на полу, возле стойки, и заиграл одну из своих тягучих,