Чтение 10–й страницы книги ~Плюшевый мишка~

ана в шестнадцать лет решила заниматься на драматических курсах, ей же
никто не препятствовал, а ведь...

Он прервал себя, повинуясь взгляду матери. Сейчас Элиане было девят-
надцать. И если она еще не дебютировала ни в театре, ни в кино, то ей
случалось исполнять второстепенные роли на телевидении.

Ну а что касается недомолвки Давида - дело ясное. Элиана не только не
избегала любовных приключений со своими приятелями, но даже хвалилась,
что потеряла невинность со своим преподавателем - довольно известным ак-
тером; она до сих пор была его любовницей.

- Не хочешь еще баранины?

- Спасибо.

- Можете убирать со стола, Жанина.

Шабо чувствовал в кармане тяжесть пистолета и лукаво улыбался, так
как не испытывал ни малейшего желания воспользоваться им. Поведение его
удивляло всех, в особенности жену.

- Когда ты бросаешь лицей?

- Думаю походить до рождественских каникул.

- Ну что ж, у тебя есть время подумать.

- Попытаюсь. Но уже все обдумано.

- В таком случае не будем больше об этом говорить.

Может быть, он поступает малодушно, но он убежден, что - бороться
бесполезно. Вот и с Вивианой он не боролся. Он даже не осмелился спро-
сить у нее, что сталось с молоденькой эльзаской, с его Плюшевым Мишкой.

Однажды она исчезла, и он ничего не сказал. Она пришла потом утром в
клинику, чтобы повидать его, а он, зная, что ее к нему не допустят, не
сдвинулся с места.

Наконец, она бросилась в отчаянии к его машине в тот грозовой вечер,
а он захлопнул перед ней дверцу.

Он сидел за столом, и домашним казалось, что он им улыбается. Они
исключили его из своего круга - или он сам себя исключил и даже не заме-
тил этого. Не все ли равно, кто виноват. Главное, к чему это привело.

- Ты не хочешь сладкого?

- Спасибо. Кофе пусть принесут в кабинет.

Еще не было двух, и Вивиана еще не приехала. Ему не хотелось пить.
Ничего ему не хотелось. В традициях медицинского мира, на столе у него
стояла в серебряной рамке фотография его троих детей. На стенах, между
палисандровыми книжными полками - картины известных, а иные - знаменитых
художников.

На стене были и другие фотографии, почти на всех - мужчины в возрасте
и лестные надписи: его учителя с медицинского факультета, иностранные
профессора, встреченные на международных конгрессах.

Единственный снимок - пожелтевший, старомодный - был без посвящения;
это был портрет отца, чиновника, о котором упоминал за столом Давид: до-
вольно полный, грузный мужчина, волосы ежиком, седеющие усы, на животе -
цепочка от часов, увешанная брелоками.

Многие, останавливаясь перед этим портретом, думали, что узнают, кто
это, и называли какое-нибудь имя - каждый раз другое, но неизменно при-
надлежащее одному из политических деятелей начала века.

Но если его отец и занимался политикой, об этом знал только узкий
круг посвященных в Версале, да и обязан был отец своей преходящей из-
вестностью скандальной истории.

Он был чиновником до мозга костей, но притом и франкмасоном, да еще в
те времена, когда это слово заставляло некоторых трепетать. Он был пыл-
ким вольнодумцем.

Это правда, что он хотел видеть сына врачом. Врачом или адвокатом.
Врачом - чтобы он облегчал страдания бедных. Адвокатом - чтобы он их за-
щищал.

Он не предвидел ни улицы Анри-Мартэн, ни блестящей клиники на Липовой
улице. Мог ли его утешить Институт материнства в Пор-Рояле?

У Шабо была всего лишь одна фотография матери; она еще жила в Верса-
ле, в той же квартире, где он родился; снялась она молодой девушкой, и
если он сберег этот снимок, то лишь ради прически и платья по моде тех
лет.

Она была дочерью аптекаря. Аптека существовала и сейчас, слегка мо-
дернизированная, на одной из тихих и плохо освещенных улиц Версаля.

Отец его вышел из крестьян и гордился этим. У него был звучный голос,
голос Жореса, как он любил повторять, и сам он был страстным поклонником
Жореса. Женился он поздно. Когда у него родился сын, он занимал долж-
ность начальника канцелярии префектуры Сены-и-Уазы, а вскоре стал инс-
пектором школ департамента.

Что же тогда случилось? Жан Шабо смутно помнил то время, когда его
отец был жизнерадостным здоровяком и отстаивал свои политические взгля-
ды, стуча по столу кулаком.

Францию раздирал надвое религиозный вопрос. Действительно ли Огюст
Шабо взял на себя опасный почин, и, как говорили, без ведома своего на-
чальства, и даже наперекор ему?

Мрачное, тревожное время переживала семья в маленькой квартирке по
улице Бертье, из окон которой были видны стены дворцового парка.

Десятилетний мальчик слышал разговоры о дисциплинарном суде, о лжес-
видетельстве, о подделке документов. Они пережили нечто подобное делу
Дрейфуса в мелком масштабе, и однажды вечером он увидел, как его отец,
воротясь домой, рухнул в кресло; с тех пор он, можно сказать, не покидал
его никогда.

Это было вольтеровское кресло, оно стояло у окна, и кожа на нем была
покрыта трещинками, подобно географической карте.

Восемь лет отец с утра до вечера оставался в этом кресле; он не пус-
кал к себе врачей, отказался выходить из дому, отказался от встреч со
старыми друзьями.

Его отрешили от должности, и он не желал больше ничего знать об этом
мире.

Но он продолжал есть и пить вино. Он не похудел, но его лицо приобре-
ло восковой оттенок, ноги распухли, шея с каждым годом все больше нали-
валась жиром.

Он только тем и занимался, что читал и перечитывал одни и те же книги
из своей библиотеки и наконец изучил их настолько, что мог бы пересказы-
вать слово в слово целые главы из Ренана.

Пенсии его едва хватало на то, чтобы кое-как перебиваться, и, не будь
стипендии, Шабо никогда не удалось бы завершить образование.

- Ах так! Я им больше не угоден!

Короче говоря, отец отказался от жизни. В свой последний год, хотя
ему было всего пятьдесят пять, он уже больше не читал и, безвольно осев
в своем кресле, глядел в небо, похожий на деревенских стариков, ожидаю-
щих смерти на пороге своего дома.

Его память ослабла. Он путал имена, потом стал пропускать слоги, по-
том целые слова, так что стало трудно понимать, что он говорит.

За много недель до смерти, последовавшей от приступа уремии, он пе-
рестал узнавать сына, перестал подыматься с кресла по нужде.

Его портрет был здесь, в доме, среди фотографий медицинских светил.

Давид решил стать репортером, как этот злобный дурак, Жан-Поль Карон,
за которого его дочь Лиза вбила себе в голову выйти замуж.

Элиана мазала губы какой-то мерзостью, от которой ее рот выглядел
бледнее лица, что вместе с волосами, висящими прямыми прядями, делало ее
похожей на привидение.

Вивиана прошла через приемную, стуча по паркету высокими каблуками, и
на пороге кабинета воскликнула:

- Два часа! Мадам Рош сдержала слово, дала вам спокойно позавтракать.
Теперь телефон может и позвонить...

Она сдвинула брови, потому что профессор не шевельнулся. Сначала она
подумала, что он по обыкновению на какой-то миг "отсутствует", но, по-
дойдя ближе, убедилась, что он спит и на губах его блуждает какая-то
тревожная улыбка.

Замешательство мадам Рош и обед с детьми

Вивиана была причиной первой неурядицы, не такой уж, в общем, серьез-
ной, но за первой последовали еще две. Шабо не мог бы точно сказать, о
чем он думал, пока ехал в машине, но настроение у него было, пожалуй,
даже хорошее. Светило солнце, его осенние лучи сообщали предметам мяг-
кость очертаний. Было тепло. Дорогой он отмечал про себя разнообразные
картины: там собака спит у ворот, вытянув лапы в животном блаженстве;
здесь шофер, ожидая в "роллс-ройсе" хозяина, читает английскую газету; к
Булонскому лесу ритмичной рысью направляются всадник и всадница, и слыш-
но, как постепенно затихает стук копыт. Шабо словно открыл для себя за-
ново этот квартал, вновь увидел его таким, как в детстве: приютом мирной
и счастливой жизни.

Так вот: перед тем как свернуть направо и въехать в парк клиники, Ви-
виана вдруг очень внимательно осмотрела оба тротуара, словно опасаясь
чего-то, и ему сразу пришел на память эльзасец. То, что она именно на
этом месте повела себя таким образом, - не означает ли, что его секре-
тарша все знает и что ей случалось перехватывать послания, подсунутые
под стеклоочиститель? Следует ли из этого вывод, что парень бывает сво-
боден и в другие дни, не только во вторник и в субботу? А в таком слу-
чае...

Шабо предался этим мыслям, подымаясь по ступеням лестницы, и тут в
трех метрах от него, в зарослях кустарника, послышался хруст веток и шо-
рох сухих листьев. Страх охватил его - бессмысленный животный страх. Он
остановился, ожидая выстрела, быстрых шагов, удара ножом - всего чего
угодно, жестокого и непоправимого.