самой себе, сказала Марии:
здесь. Постарайтесь уехать отсюда. Направление -- запад. Колени, запястья,
плечи распухли. С головой наверняка будет то же самое. Кладите холодные
компрессы. И таблеток несколько вам оставлю, на случай если будут боли и он
не сможет заснуть.
мной, и честно в этом призналась. В последующие недели Мария и господин
Файнгольд сделали мне множество холодных компрессов, что было очень приятно,
но, несмотря на компрессы, колени, запястья, плечи и голова продолжали
болеть и пухнуть. С особым ужасом наблюдали Мария и господин Файнгольд мою
все раздувающуюся вширь голову. Она давала мне оставленные таблетки, но
таблетки скоро кончились. Он начал выводить с помощью линейки и карандаша
мою температурную кривую, но потом слишком увлекся экспериментированием,
заносил в смелые конструкции мою температуру, которую мерил по пять раз за
день с помощью термометра, добытого на черном рынке в обмен на искусственный
мед, что затем на таблицах господина Файнгольда выглядело как пугающе
рваная, изодранная цепь гор, -- я представлял себе Альпы, снежную гряду Анд,
а в температуре моей ничего такого уж необычного не было: по утрам чаще
тридцать восемь и одна, к вечеру удавалось достичь тридцати девяти, за все
время моего роста выше, чем тридцать девять и четыре, температура никогда не
поднималась. В жару я слышал и видел много всякой всячины: то я сидел на
карусели, хотел слезть, но мне не разрешали. Со множеством детей сидел я в
пожарных машинах и в лебедях с дыркой для сиденья, на кошках, собаках,
свиньях и оленях катался, катался, катался, хотел вылезти, но мне не
позволяли. Тут и детки тоже начинали плакать, хотели, подобно мне, слезть с
пожарных машин и лебедей с дыркой, слезть с коней, собак, оленей и свиней,
не хотели больше кататься, но им не позволяли. Потому как Отец Небесный
стоял рядом с хозяином и оплачивал еще один круг и потом еще один. А мы
молились: "Ах, Отче наш, мы знаем, что у тебя много мелочи, что тебе
нравится, когда мы катаемся на карусели, что тебе приятно показать нам
округлость этого мира. Но только спрячь, пожалуйста, свой кошелек, скажи
"стоп", довольно, хватит, конец, баста, вылезайте, закрываемся, стой! -- у
нас, у бедных детишек, кружится голова, нас всех, числом четыре тысячи,
привезли в Кеземарк на Висле, но переправиться мы так и не смогли, потому
что твоя карусель, твоя карусель..."
улыбнулся, как сказано в писании, и выудил очередную монетку из своего
кошелька, чтобы все четыре тысячи маленьких деточек и Оскара за компанию в
пожарных машинах и лебедях с дыркой, на кошках, собаках, свиньях и оленях
гнало и гнало по кругу и всякий раз, когда мой олень -- мне и по сей день
кажется, что я сидел на олене, -- проносил меня мимо Отца нашего Небесного и
хозяина карусели, он являл мне другое лицо: то это был Распутин, который
своими зубами колдуна впивался в монетку за очередной круг, то это был
король поэтов Гете, достававший из изысканного расшитого кошелька монетки,
лицевая сторона которых неизбежно изображала его отченашевский профиль, и
снова Распутин -- завораживающий, и снова Гете -- сдержанный. Немного
безумия -- с Распутиным, потом -- из соображений здравого смысла -- Гете.
Экстремисты группируются вокруг Распутина, силы порядка -- вокруг Гете.
Толпа, мятеж -- вокруг Распутина, календарные мудрости -- вокруг Гете... и
наконец нагнулся -- и не потому, что жар упал, а потому, что всякий раз
кто-нибудь, смягчая, нагибался в этот жар, -- господин Файнгольд нагнулся и
остановил карусель. Пожарную машину, лебедя и оленя остановил господин
Файнгольд, он обесценил монеты Распутина, а Гете отправил вниз к матерям, он
дал четырем тысячам детей, у которых кружится голова, взлететь, в Кеземарк,
через Вислу, в Царствие Небесное, он поднял Оскара с его жаркого ложа, он
усадил Оскара на облако лизола, -- другими словами, он продезинфицировал
меня.
сперва обнаружил у Курт-хена, потом у меня, потом у Марии, потом у себя.
Должно быть, вшей занес к нам тот калмык, который отнял у Марии Мацерата.
Ах, как кричал господин Файнгольд, когда обнаружил вшей. Призывал свою жену
и своих детей, заподозрил во вшивости всю свою семью, наменял целые пакеты
различных дезинфицирующих средств на искусственный мед и овсяные хлопья и
принялся ежедневно дезинфицировать себя, свою семью, Куртхена, Марию и меня,
а также и постель, на которой я лежал. Он натирал нас, он обрызгивал нас, он
присыпал нас. А покуда он обрызгивал, посы пал и натирал, мой жар расцветал
пышным цветом, его речь лилась, и я узнал о товарных вагонах, полных
карболки, хлорки и лизола, которые он разбрызгивал, разливал, рассыпал,
когда еще был дезинфектором в лагере Треблинка, и каждый день в два часа,
как дезинфектор Мариус Файнгольд обрызгивал лизолом дороги в лагере, бараки,
душевые, печи крематориев, узлы одежды, ожидающих, которые еще не приняли
душ, лежащих, которые уже побывали в душе, все, что выходило из печей, все,
что должно было попасть в печь. И он перечислял мне все имена, ибо он знал
все имена, он рассказал о Билауэре, который однажды жарким августовским днем
посоветовал полить улицы лагеря не лизолом, а керосином. Господин Файнгольд
так и сделал, а у Билауэра были спички. И старый Зев Кур-ланд, что из СОБ'а,
взял со всех клятву. А инженер Галевски взломал оружейный склад. А Билауэр
застрелил господина гауптштурмфюрера Курнера. А Штуль-бах и Варински
бросились на Цизениса. А остальные -- на людей из Травника, а еще остальные
обвалили забор и рухнули с ним вместе. Но унтершарфюрер Шепке, который уж до
того любил отпускать шуточки, когда вел людей в душевые, этот самый Шепке
стоял в лагерных воротах и стрелл. Только ему это не помогло, остальные на
него набросились -- Адек Каве, Мотель Левит, и еще Хенох Лерер, и Херц
Ротблат тоже, и Летек Зайгель, и Тобиас Баран со своей Деборой. А Люлек
Бегельман кричал: "Пусть Файнгольд идет с нами, пока не налетели самолеты".
Но господин Файнгольд не желал уходить. Он ждал свою жену Любу. Впрочем,
Люба уже и тогда не приходила, если он звал ее. Тут они подхватили его слева
и справа, слева Якуб Гелернтгер, справа Мордехай Шварцбард, а перед ними
бежал маленький доктор Атлас, который уже в лагере Треблинка и потом еще в
лесах под Вильной за делался самым рьяным лизолыциком и всегда заявлял:
лизол важнее, чем жизнь. Господин Файнгольд может только подтвердить его
слова, ибо он опрыскивал лизолом покойников, не одного покойника, а
покойников, чего ради приводить цифры, говорю же я, были покойники, которых
он опрыскивал лизолом. А уж сколько имен он мог бы перечислить, скучно
слушать, но мне, плавающему в лизоле, вопрос о жизни и смерти сотен тысяч
был менее важен, чем вопрос, можно ли достаточно и вовремя
продезинфицировать жизнь дезинфекционными средствами господина Файнгольда, а
если не жизнь, то, на худой конец, смерть.
карусель снова завертелась, а господин Файнгольд поливал лизолом мертвых и
живых. Потом температура снова упала, и апрель подошел к концу. В начале мая
шея у меня стала короче, грудная клетка раздалась в ширину и поехала кверху,
так что я мог теперь не опуская головы потереться под бородком о ключицу
Оскара. Опять немножко вернулась температура и с ней опять немножко лизола.
Еще я мог расслышать плавающие в лизоле слова Марии: "Как бы он у нас уродом
не стал! Как бы у него горб не вырос! Как бы у него не сделалась водянка
головы!"
знал и которые, несмотря на водянку и на горб, сумели кой-чего достичь в
жизни. Он поведал ей о неком Романе Фридрихе, который эмигрировал в
Аргентину вместе со своим горбом, открыл там торговлю швейными машинками,
торговля эта впоследствии очень разрослась, и он сделал себе на этом имя.
Марию, зато повергла рассказчика, господина Файнгольда, в такой восторг, что
он решил изменить лицо нашей лавки. К середине мая, вскоре после конца
войны, в лавке колониальных товаров появился новый ассортимент, появились
первые швейные машинки и запасные части к ним, но продо вольственные товары
тоже оставались некоторое время и помогли осуществить переход. Райские
времена! Наличными почти никто не платил. Меняли все на все, искусственный
мед, овсяные хлопья, последние пакетики содового порошка доктора Эткера,
сахар, мука и маргарин превращались в велосипеды, велосипеды и запасные
части к ним превращались в электромоторы, электромоторы в инструменты,
инструменты в пушной товар, а пушнину господин Файнгольд волшебством
превращал в швейные машинки. При этих обменных операциях Куртхен приносил
большую пользу, приводил покупателей, служил посредником, гораздо быстрей,
чем Мария, освоился с новой специализацией. Все выглядело почти как при
Мацерате. Мария стояла за прилавком и обслуживала ту часть старой клиентуры,
которая еще не покинула страну, пытаясь одновременно на ломаном польском
узнать, чего желают новые покупатели. У Куртхена были способности к языкам.
Куртхен оказывался всюду. Господин Файнгольд мог положиться на Куртхена.
Неполных пяти лет от ро ду Куртхен сделался специалистом и умел среди сотен
плохих и посредственных моделей, представленных на черном рынке, что по
Банхофштрассе, сразу углядеть отличные зингеровские и пфаффовские машинки, а
господин Файнгольд со своей стороны умел оценить знания Куртхена. Когда в
конце мая моя бабушка Анна Коляйчек пешком пришла навестить нас из Биссау
через Брентау в Лангфур и, тяжело дыша, опустилась на кушетку, господин
Файнгольд очень ей расхваливал Куртхена, да и для Марии нашел добрые слова.
Когда же он со всеми подробностями поведал ей историю моей болезни, всячески
упирая при этом на полезность его дезинфекционных средств, Оскару тоже
перепала толика его похвал, потому что я вел себя так тихо и так разумно и
за всю болезнь ни разу не заплакал.
не было света. Файнгольд поделился с ней своим керосиновым опытом,
приобретенным в лагере Треблинка, а также поведал о своей многогранной
деятельности в качестве лагерного дезинфектора, затем он велел Марии
наполнить керосином две литровые бутылки, дал в придачу пакет искусст
венного меда и целый набор дезинфицирующих средств и, кивая, хоть и с
отсутствующим видом, выслушал рассказ бабки о том, что и как выгорело в
Биссау и в Биссау-Аббау за время боевых действий. И о разрушениях в Фиреке,
Сертаков Виталий
Орловский Гай Юлий
Каргалов Вадим
Сапковский Анджей
Глуховский Дмитрий
Муркок Майкл