Чтение 91–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

пестрые ночные огни, и ужас перед Грековым, и восхищение перед ним,
начавшим наступление на немецкие железные дивизии из одиноких развалин, и
мысли о матери.

Она подумала, что все в жизни отдаст, лишь бы увидеть Шапошникова
живым.

"А если скажут: маму либо его?" - подумала она.

Потом ей послышались чьи-то шаги, она вцепилась пальцами в кирпич,
вслушивалась.

Стрельба затихла, все было тихо.

Стала чесаться спина, плечи, ноги под коленями, но она боялась
почесаться, зашуршать.

Батракова все спрашивали, отчего он чешется, и он отвечал: "Это
нервное". А вчера он сказал: "Нашел на себе одиннадцать вшей". И
Коломейцев смеялся: "Нервная вошь напала на Батракова".

Она убита, и бойцы тащат ее к яме, говорят:

- Совсем бедная девка завшивела.

А может быть, это действительно нервное? И она поняла, что к ней в
темноте идет человек, не мнимый, воображаемый, который возникал из
шорохов, из обрывков света и обрывков тьмы, из сердечного замирания. Катя
спросила:

- Кто идет?

- Это я, свой, - ответила темнота.

18

- Сегодня штурма не будет. Греков отменил, на завтрашнюю ночь. Сегодня
немцы сами все время лезут. Между прочим, хочу сказать, этого самого
"Монастыря" я никогда не читал.

Она не ответила."

Он старался разглядеть ее во тьме, и, исполняя его желание, огонь
взрыва осветил ее лицо. А через секунду вновь стемнело, и они, молча
условившись, ожидали нового взрыва, мелькания света. Сергей взял ее за
руку. Он сжал ее пальцы. Он впервые в жизни держал в руке девичью руку.

Грязная, завшивевшая радистка сидела тихо, ее шея светилась в темноте.

Вспыхнул свет ракеты, и они сблизили головы. Он обнял ее, и она
зажмурила глаза, они оба знали школьный рассказ: кто целуется с открытыми
глазами, тот не любит.

- Ведь это не шутка, правда? - спросил он.

Она сжала ладонями его виски, повернула его голову к себе.

- Это на всю жизнь, - медленно сказал он.

- Удивительно, - сказала она, - вот я боюсь: вдруг кто-нибудь придет. А
до этого каким мне казалось счастьем, кто бы ни пришел: Ляхов, Коломейцев,
Зубарев...

- Греков, - подсказал он.

- Ой, нет, - сказала она.

Он стал целовать ее шею и нащупал пальцами, отстегнул железную пуговицу
на ее гимнастерке, коснулся губами ее худенькой ключицы, грудь он не
решился целовать. А она гладила его жесткие, немытые волосы, как будто он
был ребенком, а она уже знала, что все происходящее сейчас неизбежно, что
так уж оно должно происходить.

Он посмотрел на светящийся циферблат часов.

- Кто поведет вас завтра? - спросила она. - Греков?

- Зачем об этом. Сами пойдем, зачем нас водить.

Он снова обнял ее, и у него вдруг похолодели пальцы, похолодело в груди
от решимости и волнения. Она полулежала на шинели, казалось, не дышала. Он
прикасался то к грубой, пыльной на ощупь ткани гимнастерки и юбки, то к
шершавым кирзовым сапогам. Он ощутил рукой тепло ее тела. Она попыталась
присесть, но он стал целовать ее. Вновь вспыхнул свет и на мгновение
осветил упавшую на кирпичи Катину пилотку, ее лицо, показавшееся ему в эти
секунды незнакомым. И тотчас снова стало темно, особенно как-то темно...

- Катя!

- Что?

- Ничего, просто голос хотел услышать. Ты почему не смотришь на меня?

- Не надо, не надо, потуши!

Она снова подумала о нем и о матери, - кто ей дороже.

- Прости меня, - сказала она.

Он не понял ее, сказал:

- Ты не бойся, это на всю жизнь, если только будет жизнь.

- Это я о маме вспомнила.

- А моя мать умерла. Я лишь теперь понял, ее выслали за папу.

Они заснули на шинели, обнявшись, и управдом подошел к ним и смотрел,
как они спят, - голова минометчика Шапошникова лежала на плече у радистки,
рука его обхватывала ее за спину, он словно боялся потерять ее. Грекову
показалось, что они оба мертвы, так тихо и неподвижно лежали они.

На рассвете Ляхов заглянул в отсек подвала, крикнул:

- Эй, Шапошников, эй, Венгрова, управдом зовет, - скоро только, рысью,
на полусогнутых!

Лицо Грекова в облачном холодном сумраке было неумолимым, суровым. Он
прислонился большим плечом к стене, всклокоченные волосы его нависали над
низким лбом.

Они стояли перед ним, переминаясь с ноги на ногу, не замечая, что
стоят, держась за руки.

Греков пошевелил широкими ноздрями приплюснутого львиного носа, сказал:

- Вот что, Шапошников, ты сейчас проберешься в штаб полка, я тебя
откомандировываю.

Сережа почувствовал, как дрогнули пальцы девушки, и сжал их, и она
чувствовала, что его пальцы дрожат. Он глотнул воздух, язык и небо
пересохли.

Тишина охватила облачное небо, землю. Казалось, что лежащие вповалку,
прикрытые шинелями люди не спят, ждут, не дыша.

Прекрасно, приветливо было все вокруг, и Сережа подумал: "Изгнание из
рая, как крепостных разлучает", - и с мольбой, ненавистью смотрел на
Грекова.

Греков прищурился, вглядывался в лицо девушки, и взгляд его казался
Сереже отвратительным, безжалостным, наглым.

- Ну, вот все, - оказал Греков. - С тобой пойдет радистка, что ей тут
делать без передатчика, доведешь ее до штаба полка.

Он улыбнулся.

- А там уж вы свою дорогу сами найдете, возьми бумажку, я написал на
обоих одну, не люблю писанины. Ясно?

И вдруг Сережа увидел, что смотрят на него прекрасные, человечные,
умные и грустные глаза, каких никогда он не видел в жизни.

19

Комиссару стрелкового полка Пивоварову не пришлось попасть в дом "шесть
дробь один".

Беспроволочная связь с домом прервалась, то ли вышел из строя
передатчик, то ли заправлявшему в доме капитану Грекову надоели строгие
внушения командования.

Одно время сведения об окруженном доме удавалось получать через
минометчика коммуниста Ченцова, он передавал, что "управдом" совсем
распустился, - говорил бойцам черт знает какую ересь. Правда, с немцами
Греков воевал лихо, этого информатор не отрицал.

В ночь, когда Пивоваров собрался пробраться в дом "шесть дробь один",
тяжело заболел командир полка Березкин.

Он лежал в блиндаже с горящим лицом, с нечеловечески,
хрустально-ясными, бессмысленными глазами.

Доктор, поглядев на Березкина, растерялся. Он привык иметь дело с
раздробленными конечностями, с проломленными черепами, а тут вдруг человек
сам по себе заболел.

Доктор сказал:

- Надо бы банки поставить, да где их возьмешь?

Пивоваров решил доложить начальству о болезни командира полка, но
комиссар дивизии позвонил Пивоварову по телефону, - приказал срочно
явиться в штаб.

Когда Пивоваров, несколько запыхавшись (пришлось раза два падать при
близких разрывах), вошел в блиндаж комиссара дивизии, тот разговаривал с
переправившимся с левого берега батальонным комиссаром. Пивоваров слышал
об этом человеке, делавшем доклады в частях, расположенных на заводах.

Пивоваров громко отрапортовал:

- По вашему приказанию явился, - и тут же с ходу доложил о болезни
Березкина.

- Да-а, хреновато, - сказал комиссар дивизии. - Вам, товарищ Пивоваров,
придется принять на себя командование полком.

- А как с окруженным домом?

- Куда уж вам, - сказал комиссар дивизии. - Тут такую кашу заварили
вокруг этого окруженного дома. До штаба фронта дело дошло.

И он помахал бумажкой-шифровкой перед Пивоваровым.

- Я для этого дела вас, собственно, и вызвал. Вот товарищ Крымов
получил распоряжение политуправления фронта отправиться в окруженный дом,
навести там большевистский порядок, стать там боевым комиссаром, а в
случае чего отстранить этого самого Грекова, взять на себя командование...
Поскольку все это хозяйство находится на участке вашего полка, вы
обеспечьте все необходимое, и чтобы переправиться в этот дом, и для
дальнейшей связи. Ясно?