Чтение 91–й страницы книги ~Затеси~

инея. Лес оцепенел, притих. В Заполярье ведь осень рано начинается. Слышу:
тэк-тэк-тэк. Глухарь токует. Робко, правда, но токует.. Глянул -- на
листвени, над баней ходит по суку, распустив крылья, здоровенный бородатый
глухарь. Я в избушку, за ружьем.

Дед ружье у меня отобрал.

-- Что за корысть -- старика ухлопать? Птицы тебе мало, что ли?

Птицы в Заполярье, особенно в эту пору и в самом деле много. "Зачем
старого глухаря губить? Мясо у него жесткое", -- подумал я и повесил ружье
на стену.

И так, каждое утро, на заре, к бане, выходил из лесу старый песельник.
Он не прилетал, а приходил и вспархивал на нижний сук листвени.
Посидит-посидит, осмотрится и словно бы ненароком уронит "тэк". А потом
разойдется, разойдется. Глядит на зарю и напевает. Крылья раскинет, перья у
него на зобу дыбом поднимутся -- топчется, хорохорится. Может быть,
чувствовал старик, что до весны не дотянет, вот и спешил сыграть свою
последнюю песню.

Однажды к нам из города приехали ягодники и охотники. Ночевали они в
бане. Рано утром выстрел прокатился по лесу, расколол тишину. Подбежал я к
окну и вижу: с лиственницы медленно падает старый глухарь. Упал. Забился.
Дед из избушки выскочил, поднял за крыло глухаря и сказал с глубокой
печалью:

-- Эх, дураки. Последнюю песню убили...

Виктор Астафьев. Собрание сочинений в пятнадцати томах. Том 7.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.

"Тетрадь 6. Последняя Народная Симфония. Мечта"

Как бы хотелось, чтобы человек в развитии своем достиг такого
совершенства, при котором, покинув сей свет, мог бы он слушать музыку родной
земли.

Лежал бы на вечном покое, отстраненный от суеты и скверны житейской, а
над ним вечная музыка. Для него только и звучит. И все, что он не смог
услышать и дослушать при всей своей бедовой и хлопотной жизни, дослушал бы
потом, под шум берез, под шелест травы и порывы ветра...

Вот это и было бы бессмертье, достойное человека, награда за муки его и
труды.

Рукавички

Эмиль Гилельс был на гастролях в Вологде и, знакомясь с
достопримечательностями города, осматривал Софийский собор, что стоит на
Соборной горке, красуется по-над Вологдой-рекой и в ясную погоду куполами
отражается в ней.

Строили собор во времена Ивана Грозного и вышел с ним будто бы казус
совершенно неожиданный и негаданный. Во время осмотра и перед освящением его
на Ивана Грозного, царя суеверного и подозрительного, обрушился сверху
изрядный пласт штукатурки.

Царь сразу же из Вологды уехал и по этой или по какой другой причине
дивной красоты и благолепия собор Святой Софии остался холодным.

Даже в середине лета в огромном соборе студено и гулко. И вот ходит
знаменитый маэстро по храму, дивуется на фрески, писанные будто бы учениками
самого Дионисия или даже под его руководством, и все потирает да прячет
руки, отыскивая им теплое место. Забудется, засмотрится, затаив дыхание, на
творения дивных мастеров и опять начинает руками суетиться -- то под мышками
их зажмет, то в карманы спрячет, а все нет грева. Сопутники его из
музыкантов, из местных интеллектуа- лов не обращают внимания на неладность,
происходящую с гостем, а вот старушка, березовой метлой и сторожбой
кормившаяся подле храма, заметила.

-- Поце, милый, рукам место ищошь? Мерьзнут?

-- Мерзнут, бабушка, мерзнут. А мне вечером играть. Нельзя руки
остужать.

-- Дак вот возьми мои рукавички. Возьми, возьми, болезнай. Оне хоть и в
латках, но чистые -- я их кажну неделю мою.

Гость охотно подставил руки, бабушка надела рукавички, согретые своими
руками, на бесценные руки пианиста, и маэстро ожил, повеселел, долго еще
оставался в Софийском соборе -- там есть чего смотреть, говорят, одних
фресок около пяти тысяч метров.

Уходя из собора, Гилельс вернул бабушке рукавички и, приложив ладонь к
левой части груди, поклонился ей легко и элегантно, как это умел делать
только он, без заискивания и ужимок:

-- Благодарю вас, родимая! Вы очень, очень мне помогли.

Этот случай мне рассказала работница и заботница вологодского музея
Ирина Александровна Пятницкая. Недавно ее не стало, и Эмиля Гилельса уже
нет, давно уж нет на свете и бабушки-привратницы -- помянем же их добрым
словом и пожелаем всем Царствия Небесного -- каждый из них умел делать добро
на своем месте и служил ему в меру своих сил.

Последняя народная симфония

Когда я смотрю и слушаю по телевидению дивное действо под названием
"Играй, гармонь", меня всегда душат слезы.

А душат меня слезы не только от восторга, но и от горестного сознания
того, что братья Заволокины вместе с остатками нашего замороченного народа
творят последнюю радостную симфонию России.

"А Русь в сиреневом дыму и плачет, и поет", -- не раз про себя повторил
я слова поэта, слушая русскую гармонь, а она переборы льет-заливается, а из
груди стон: "Да куда же? Зачем? Почему все это уходит?!"

И братья-крепыши, сибиряки, и подвиг их творческий ужли напрасны? Где,
из чего взять веру в завтрашний день, ведь она без народной музыки, без
пляски, песни и радости невозможна.

Сброд и шпана рождают сбродное злобное искусство, народ -- народное
ликующее.

Где же наш народ? Куда он улетел? Куда уехал? Убыл надолго ли и песни с
собой унес?

Развращенец

Он был уже изрядно потаскан и жизнью утомлен, когда довелось мне с ним
познакомиться на одном из частых в ту пору семинаров молодых писателей.
Подавая крупную, но вялую руку, кривя морщинистый рот, он лениво
представился: "Развращенец!"

Происходил он из крепкой рабочей семьи коренных уральцев, заимствовал
от родителей кучерявую голову, широкую грудь и некую природную силу и
стройность, может, даже стать, заметно уже смятую, и нажим на букву "щ" в
разговоре, которым охотно, к месту и не к месту он пользовался.
Новознакомцев забавляло, когда он, потягиваясь и зевая, говорил: "Дак ще,
парни, однако, пора освежиться, лавки-те отворилися, кажись..."

Книги он писал только на злобу дня, и они у него пеклись, как блины на
масленицу, а если сказать по-уральскому, как шаньги. Да все книги с
броскими, неотразимыми для издательств названиями: "Отблеск пламени" -- про
металлургов, "Заря негасимая" -- про старых революционеров, "Гранит не
плавится" -- про уральских камнерезов. За "Отблеск" получил он премию
Ленинского комсомола, был быстренько оформлен в Союз писателей, избран в
местное бюро и в редколлегию столичного молодежного журнала, зачислен на
Высшие литературные курсы, где беспробудно пил, трепался и путался с
какими-то окололитературными дамочками. Поскольку "Отблеск пламени" был
инсценирован, экранизирован, превращен в оперу, в его прокуренной,
запущенной комнате все время роились люди "от искусства", в открытую дверь
лауреата валил сигаретный дым, катился мат и возгласы типа: "Нет, только
свободная литература дееспособна!.."; "Искусство задавлено политиками!..";
"Культура гибнет под напором серости!.."; "Но придет, придет конец нашему
терпению!.." И стихи, стихи: "По вечерам, над ресторанами"; "Не жалею, не
зову, не плачу"; "Шансон- эскамильо, шансон-эскамильо, шансон-эскамильо --
святое вин-но!..".