Чтение 91–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

Подходит Улукиткан.

-- Вот полюбуйся, что сделал медведь и с ней! -- и меня вдруг
захватывает дикое желание мести.

-- Дурная, разве не знаешь, что одной с ним связываться нельзя! -- и
старик, присев на корточки, начинает ощупывать собаку. Бойка корчится,
дрожит.

-- Ты, Улукиткан, жди меня здесь.

Старик ловит полу моей телогрейки. Смотрит строго в глаза, говорит
твердо:

-- Иди, только помни, раненый медведь не тугутка, может подкараулить.

Забираю вправо. Бегу по-над перелеском. Вот и след. Зверь шел шагом,
оставлял примерно через каждые десять метров лежку. Останавливаюсь. Ни
звука. Но чувствую что-то предательское в этой тишине. Выбрасываю из
карабина подмоченные в речке патроны, загоняю в магазинную коробку свежую
обойму.

На ходу ориентируюсь. Хорошо помню, зверь правее и дальше. Иду без
опаски. Место открытое, просматривается хорошо. Но дальше след начинает
постепенно отходить от степушки, уползает в перелесок. Там под сводом
лиственничных вершин густой сушник. Очертания предметов неясные. Меня сразу
захватывает подозрительность: тени деревьев, пни, обломки стволов кажутся
живыми существами, враждебно окружившими меня. Малейший шорох, точно
внезапный удар колокола, потрясает всего. Никогда слух не был таким чутким.

Иду осторожно, как рысь, почти не касаясь земли и не задевая сучьев.
Карабин держу на взводе. Глаза не упускают отпечатка медвежьих лап. Вот
когда мне пригодился весь опыт, накопленный за много-много лет зверовой
охоты, и уроки Улукиткана.

Время тянется слишком медленно. Вижу впереди просвет. Тайга редеет.
Глаза слепит закатное солнце. Крадусь к краю леса, припадаю к лиственнице.
Впереди неширокая заболоченная полоска открытого места. Медведь не свернул,
так и пересек напрямик болото, вывернув на противоположной стороне гору
ржавого мха и корней троелиста. Дальше следа не заметно, но на кромке леса,
куда вышел зверь, вижу примятый куст ольхи и несколько сломанных березок.
Значит, ушел дальше.

Ставлю затвор карабина на предохранитель. Выхожу открыто из-за
лиственницы. Как я мог забыть слова Улукиткана! Не успел сделать и трех
шагов, как из-под единственного ерникового куста выворачивается огромная
бурая глыба, заслоняет свет, из распахнувшейся пасти брызжет в лицо липкая
влага. Ноги мгновенно отбрасывают меня в сторону. Пальцы машинально
откидывают собачку предохранителя. Не помню, как поднял карабин. Какое-то
мгновение до выстрела я осознаю страшную близость зверя. Наши взгляды
встречаются. В выброшенных вперед лапах, вооруженных когтями, в открытой
пасти, в зеленоватых холодных глазах -- могучая сила.

Выстрел взрывной волной валит его через голову на землю. Где-то в лесу
коротко поет пуля, щелкая по веткам. Зверь поднимается, встает на дыбы,
ревет и... открытой пастью ловит горячий кусок свинца. Хищник оседает на
зад, роняет лобастую голову. Широко раскинув лапы, он обнимает ими толстую
кочку, никнет к ней. Я не могу сдержать себя, в упор пускаю еще три пули.
Затем всаживаю нож в горло. И даже теперь все еще не в силах затушить в себе
ярости...

Долго не могу успокоиться. Смахиваю с лица кровавые сгустки медвежьей
слюны. Опускаюсь на кочку.

Что-то ухнуло, точно ударило в пустую бочку, вырвало меня из минутного
оцепенения. За болотом, над поникшими вершинами лиственниц, зреет закат. А в
недрах леса уже проснулась тьма, распласталась по влажному седому ягелю,
нетерпеливо ожидая, пока погаснет в небе последний луч.

Иду к старику за перелесок. Он не задает вопросов, будто иначе с
медведем и не могло закончиться. Я осторожно поднимаю собаку. Улукиткан
накидывает на плечи мой рюкзак.

-- Далеко? -- спрашивает он между прочим, а скорее всего, чтобы
нарушить тягостное безмолвие угасающего дня.

Не дойдя до болота, у края леса, мы нашли место для ночевки, оставили
свой груз, и я подвел старика к убитому медведю. Он лежал толстенным
сутунком (*Сутунок -- короткое толстое бревно) на правом боку, все еще
держась передними лапами за кочку. Улукиткан обошел его вокруг, потеребил
шкуру, ощупал ребра. И, судя по выражению его лица, остался доволен. Для
эвенка жирная медвежатина -- блаженство.

Затем он идет к болотцу, как близорукий, припадает к следу зверя,
рассматривает примятые листики, что-то додумывает.

-- Иди сюда! -- зовет он меня. -- Смотри, тут медведь шел назад,
видишь, на следу с двух сторон когти есть. Старик не зря тебе толмачил, --
раненый медведь может подкараулить.

Мы сидим у жаркого костра. Над расплавленной синевою углей жарится
мясо. Я так устал, что без ужина ложусь спать. Мысли о Кучуме уходят в сон.

Ночь вернула нам силы. Идем напрямик. За плечами у меня рюкзак с живым
тяжелым грузом -- Бойкой. Ремни впиваются в плечи. Шаги сузились. На собаку
действует каждый мой шаг, как удар бичом, от которого она то и дело
взвизгивает. А когда толчки невмоготу -- Бойка ловит пастью меня за шею,
мягко сжимает челюсти, дескать, не спеши, мне больно...

...Еще упали со счета три недели. Короче стали дни. Пора покинуть этот
неприветливый край. Во мне уже окрепло манящее видение: родной очаг, семья и
детский лепет. Отчего же грустно? Всегда больно покидать места, где
работалось трудно. Сколько уже было в моей жизни таких крутых поворотов: то
я несусь очертя голову в тайгу, навстречу ураганам, стуже, случайностям, то
вот так, как сейчас, у осеннего костра один мечтаю о спокойной жизни за
надежными стенами дома, оставшегося далеко от этих диких мест. Да, я устал,
пора!

Ко мне подходит Бойка, жмется боком, ластится. Она поправляется, но еще
не забыла боли, не делает резких движений. Сегодня есть о чем с нею
поговорить.

-- Василий встал на костыли, ходит. Ты понимаешь, что значит -- ходить?
Врачи обещают вернуть ему ноги. -- Бейка поднимает голову. -- Потерпи... Дня
через два-три, как окончательно оправишься, сходим на могилу Кучума,
непременно сходим. -- И я чувствую, как дрогнул мой голос, как Бойка при
слове "Кучум" вмиг насторожилась, уши замерли торчмя, глаза забегали По
сторонам.

-- Нет, не жди, не придет, -- успокаиваю я ее. Мысли о Кучуме обжигают
всего меня, точно пронизывают незажившую рану каленым железом.

-- Помнишь ту страшную грозовую ночь на Систиг-Хеме, когда принесла его
к нам в зубах? Он был совсем крошечный, слепой, мокрый, в крапчатых чулках,
в которых проходил потом всю жизнь. Скажи, как угадала ты в том бесформенном
черном комочке будущего Кучума? И почему ты нарекла ему такую короткую
жизнь?

Из палатки показывается радист.

-- Нина летит! Часов через пять будет здесь.

Как жаль, что нет близко Трофима! А впрочем, он кончает работу и не
позже как дней через пять спустится в лагерь.

А мысли уже заняты предстоящей встречей с Ниной. К нам едет женщина!
Это слово здесь звучит иначе, нежнее и возвышеннее.

Я придирчиво осматриваю свой наряд, ощупываю давно не бритое лицо и
замечаю, насколько не в порядке пальцы моих загрубевших рук. Костюм менять
не буду, он вполне умеренно украшен заплатами. Достаю свежий носовой платок
и вместо сапог надеваю ичиги. В таком виде, мне кажется, можно встретить
Нину.

Ее приезд тревожит прошлое. Всплывает красочным видением Шайтан-Базар в
Баку, где я впервые встретил ее, красивую, властную, с цыганскими серьгами,
в живописных лохмотьях. Все это до сих пор отчетливо хранит память.

Нине уже тридцать четвертый год. Жизнь долго и трудно соскабливала с
нее накипь преступного прошлого. Не все бакинские беспризорники пошли этой
дорогой. Она была слишком крутой, доступной только для сильных натур. Многие
погибли в диком упрямстве, и среди них такой замечательный парень, как
Хлюст. Нина сумела сохранить в буре своих беспризорных лет и чистоту, и
душевную щедрость. В Сочи Трофим встретил обаятельную женщину, пленившую и
меня и его своей простотой, искренностью. И вот сегодня она прилетает к нам!
Теперь уж надолго, навсегда.

Жизнь, как тяжелый пресс, выжала из Трофима и Нины всю муть прошлого.
Трудный путь "в люди" бывших беспризорников окончился давно, но их долгий
путь друг к другу завершится только теперь. Еще несколько дней, и они
встретятся, чтобы больше не разлучаться.

Для меня Трофим и Нина -- тоже радостный итог большой работы над собою.

Из-за спокойных серых облаков глянуло солнце. Безбрежная тайга кажется
мягкой зеленоватой тканью, небрежно наброшенной на холмы.

На берегу Маи рабочие разгружают долбленку. Это подразделение Карева
закончило работу. "Вот и первая ласточка", -- с радостью думаю я.

-- Евтушенко! -- зову я радиста. -- Что нового?

-- Передал погоду в Удское. Самолет будет часа через два. Нина просит
встретить ее.

-- Как же иначе! Мы еще не одичали совсем. Давайте собираться. О, да
ты, Иван, уже побрился, свеж как огурчик. Штаны-то чьи на тебе? Суконные,
почти новые!

-- Саши Пресникова. Дьявол, он их затолкал комом в рюкзак, ишь, как
помялись. К тому же они мне маленько просторны.

-- Да, размер явно не твой, -- и я еще раз придирчиво осматриваю его
наряд -- чистую гимнастерку военного образца, сапоги, жирно смазанные
медвежьим салом.

Замечаю, и Улукиткан принарядился: шапку достал зимнюю, олочи завязал
по-праздничному -- в елочку, рубашка на нем чистая, вобрана в штаны.

Снизу по реке доносится гул мотора. Улукиткан бросает на огонь охапку
сырых веток, и дым столбом поднимается в небо.

До косы не меньше получаса хорошего хода. Торопимся. А гул наплывает
нам навстречу, доносится яснее. Видим, из-за поворота, в косую полоску