Жалко з розами разлучиться и страшно: нас сколько, а их, паразитов,
сколько. А как мы с Антоном Семеновичем вдвох начинали эту колонию, так
что? Може, мы собирали общее собрание та говорили речи? От Волохов, и
Таранець, и Гуд пускай скажут, чи мы их злякались, паразитов? А это ж
работа будет государственная, совецькой власти нужная. От я вам и говорю:
поезжайте, и все. И Горький Максим скажеть: вот какие мои горьковцы,
поехали, паразиты, не злякались#32!
щеки, и теплее горели глаза колонистов. Многие из сидящих на полу ближе
подвинулись к ним, а некоторые положили подбородки на плечи соседей и
неотступно вглядывались не в лицо Калины Ивановича, а куда-то дальше, в
какой-то свой будущий подвиг. А когда сказал Калина Иванович о Максиме
Горьком, ахнули напряженные зрачки колонистов человеческим горячим
взрывом, загалдели, закричали, задвигались пацаны, бросились аплодировать,
но и аплодировать было некогда. Митька Жевелий стоял посреди сидящих на
полу и кричал задним рядам, очевидно, оттуда ожидая сопротивления:
гримасами - и тогда Митька бросился к Калине Ивановичу, окруженному
копошащейся кашей пацанов, способных сейчас только визжать.
повторили:
двадцать. Кто так считает? Мы приняли сорок харьковских, мы считали? Где
они?
нас нет вшей, а у них десять тысяч - сидите на месте.
стыда.
колония Горького, а с ихней стороны кто? Никого нет!
март, ни одного дня нельзя терять. Надо не писать, а телеграмму, а то
без огорода останемся. И другое дело: без денег ехать все равно нельзя.
Двадцать тысяч чи сколько, а все равно нужны деньги.
нужно. Слово Антону Семеновичу.
Богоявленский выехал верхом в город.
доверчиво придали этой телеграмме большое значение:
что Куряж по общему признанию был нетерпим хотя бы потому, что все
окрестные дачи, поселки и села настойчиво просили ликвидировать эту
"малину", у Куряжа нашлись защитники. Собственно гвооря только Джуринская
и Юрьев требовали перевода колонии без всяких оговорок. При этом Юрьев
действительно не сомневался в правильности задуманной операции, Джуринская
же шла на нее, только доверяя мне, и в минуту откровенности признавалась:
боюсь...
я согласиться не мог: особая тройка должна была организовать всю операцию,
горьковские формы постепенно внедряются в новый коллектив, и на один месяц
должны быть мобилизованф для помощи мне пятьдесят комсомольцев в Харькове.
хотел о двадцати тысячах единовременной дотации, повторяя одно и то же:
страстный брюнет и друг народа. Я и теперь не понимаю, почему раздражала
его колония Горького, но говорил он о ней исключительно с искаженным от
злобы лицом, сердито плевался, стучал кулаками:
какого-то Макаренко мы должны нарушать законы и интересы трудящихся? А кто
знает колонию Горького? Кто видел? Джуринская видела, так что? Джуринская
все понимает?
полагалось сорок).
остается право отвода.
здесь в каждом слове насмешка над советским правом. Ему нужно пятнадцать
воспитателей, а двадцать пять пускай остаются за бортом. Он хочет навалить
на педагогов каторжный труд, так сорока воспитателей он боится...
настоящие мотивы.
совести, не мог ручаться за успех и никого не хотел заставить принять на
себя не оправданную его логикой ответственность. У меня ведь, собственно
говоря, был только один аргумент - колония имени Горького, но ее видели
немногие, а рассказывать о ней было мне неуместно.
отношений, что скоро я и вовсе потерял ориентировку, тем более что в
Харьков не приезжал больше как на один день и не попадал ни на какие
заседания. Почему-то я не верил в искренность моих врагов и подозревал,
что за высказанными доводами прячутся какие-то другие основания.
убежденную страстность в человеке и залюбовался ею открыто. Это была
женщина, судя по костюму, но, вероятно, существо бесполое по существу:
низкорослая, с лошадиным лицом, небольшая дощечка груди и огромные
неловкие ноги. Она всегда размахивала ярко-красными руками, то
жестикулируя, то поправляя космы прямых светло-соломенных волос. Звали ее
товарищ Зоя. Она в кабинете Брегель имела какое-то влияние.
не отказываясь от самых резких выражений.
полковник, и это похоже на правду. Вообще не понимаю, почему здесь с вами
носятся. Я бы не пустила вас к детям.
товарища Зои, и я этого тоже не скрывал в своем обычном ответе:
полковником.
стучала ладонью по столу Брегель и вопила:
оглядывалась на меня.
своих сто двадцать, и будет резня! Что вы об этом думаете, товарищ
Макаренко?
кого будет резать?
все шутите.