и не сумел сам побывать в Троицкой обители.
устав, вводимый Сергием, был радостно принят братией лишь на первых порах.
Лишение вечерних трапез в своей келье, лишение уютного домовитого
одиночества, вместо коего предлагались неусыпные монашеские подвиги,
молитвенное бдение и труд, далеко не всем оказались по плечу. Возникло и
иное, о чем Алексию не думалось доднесь, но что грозно восстало ныне,
почему он и вызвал к себе обоих братьев, Сергия и Стефана. В
общежительском монастыре безмерно возрастала власть игумена, и вот сего
последнего, а прежде прочего борьбы за эту власть, и не предвидел Алексий.
(Сергий - предвидел, почему и был так труден для него выбор пути.)
что было уже дурным знаком. Путного разговора со Стефаном, однако, не
получилось. Занятый грядущею пастырскою поездкой в Киев и теми заботами и
преткновениями, которые сожидал Алексий встретить там, грядущею новою
борьбой с Романом, он так и не сумел уяснить смутной тревоги своей, не
смог понять Стефана на этот раз, ибо помнил его раздавленным и униженным,
жаждущим отречься от власти и мирских треволнений.
смутился ли духом молодой игумен? Не надо ли и его поддержать, наставить,
быть может, остеречь или ободрить?
был с дороги, вылезши из возка, сбросивши в сенях один лишь хорьковый
опашень. Взошел и рухнул в ноги: <Ослобони, владыко! Боле не могу,
недостоин престола сего!>
успокоил, как мог. Выслал служку. Но прежде чем Алексий распорядил
трапезою, епископ Федор заговорил, горько и злобно, с отчаянием человека,
решившегося на все и ото всего отрекшегося.
и законников>, о том, что московляне сами подговорили хана и преже
утесняли сыновей страстотерпца князя Александра, погинувшего в Орде по
навету москвичей, яко и брат его Дмитрий, яко же и отец, святой
благоверный князь Михаил, что Алексий более всех виновен в безлепой которе
тверской и что митрополиту не должно, и неможно, и неприлепо, и
непристойно мирская творити, ибо на то есть боярин и князь, что Всеволод в
отчаянии и скоро изверится не токмо в духовном главе Руси Владимирской, но
и в самом Господе и его благостыне, что он, епископ Федор, не в силах
зрети, яко же своя домочадая губят один другого, и вина в том пусть падет
на Алексия, а не на него, Федора, и потому он слагает с себя сан и уходит
в затвор, в лес, в потаенную пустынь, но не может и не должен более
взирать на сей срам и позорище и всяческое попрание заветов Господа нашего
Исуса Христа, заповедавшего мир в человецех и любовь к братии своей.
епископом великого града Твери, с коим Алексий так и не сумел урядить два
года тому назад. Обострились черты, жалко и гневно вздыбились седые
клокастые волосы, запали и воспалились глаза. Он, видимо, не спал дорогою,
воспаляя себя ко грядущему разговору с Алексием.
Алексий, ничего не ответивши Федору на все его хулы и нарекания, вызвал
через придверника горицкого игумена и велел принять тверского епископа,
как должно и надлежит согласно высокому сану гостя, накормить и упокоить,
а беседу, твердым непререкаемым голосом, отложил до другого дня, егда
Федор отдохнет и придет в себя.
для разума. Прости, брат, но я не стану ныне говорить с тобою, дондеже
отдохнешь с пути и возможешь глаголати, яко и надлежит по сану твоему.
ежели тверской епископ отречется сана, кто возможет заступити место его? И
в осторожном голосе, и в островатом, излиха внимательном взгляде игумена
было невысказанное вопрошание - мол, чего же лучше: ныне поставить в Тверь
своего, угодного владыке епископа - и все прежние которы с тверичами разом
отпадут сами собой! Алексий ответил ему строгим воспрещающим взглядом, и
игумен, не посмев изречь ничего более, исчез.
высокого монастырского кресла и смежив очи. Да, конечно! Многие, ежели не
все, возмогут ему посоветовать так именно и поступить в сей час
святительской трудноты!
справясь с собою усилием воли. Даже и врага поверженного зряща у ног
своих, недостоит радовати тому, но скорее напротив - скорбеть об унижении
человеческом!
заменить другим...
сего!
власть! (Хотя и поступает, вынуждаемый к тому слабостью князя своего!) И
то, что Федор сам просит освободить его от сана, не должно соблазнить
митрополита всея Руси, ибо, по слову Христа, камень, отвергнутый
строителями, ложится в основание угла. Да, вот так! Вот, кажется,
найденное слово! И его долг ныне, успокоив и ободрив Федора, принудить его
остаться на месте своем.
боярина, попа, даже епископа на другого, но колико труднее заставить
покаяти, передумать! Колико труднее убеждать, чем карать, и колико нужнее
принятое убеждение, чем кара, которая токмо лишь озлобляет, загоняя
болесть внутрь, но не излечивая ее.
епископом. А утром служка сообщил, что к нему явился Сергий.
на молитве, ибо все мысли его были заняты тем, как согласить жданное
появление Сергия с нужною беседой с тверским епископом. И в конце концов
решил свести всех воедино. Так за столом владычного покоя оказались
сотрапезующими русский митрополит, тверской епископ и игумен молодой
лесной обители с братом - бывшим игуменом Святого Богоявления.
переяславская ряпушка и любимая Алексием моченая брусника. Епископ Федор,
видимо, несколько успокоился, но во взгляде, самоуглубленном, замкнутом, в
скупых и скованных движениях рук были продуманное упорство и выстраданная
решимость не уступать Алексию.
разговор прилюдно, ибо оба, Сергий со Стефаном, одинаково ведали вся
тайная московской политики.
доводилось встречать, еще когда тот был богоявленским игуменом.)
в сероваляном зипуне и лаптях. (Стефан, тот, явившись из обители, так же
как и Сергий, в лаптях и на лыжах, тут переобулся в захваченные с собою
тонкие кожаные поршни и зипун имел на плечах из дорогого иноземного
сукна.) Будничные облачения митрополита и епископа казались - по сравнению
- дорогою, едва ли не праздничною срядой. Но Сергий как-то умел не
замечать несходствия одежд и обуви, и, посидевши с ним, всякий в конце
концов тоже переставал замечать простоту одеяния подвижника, даже когда
он, как теперь, и вовсе молчал, лишь внимательно взглядывая на
озабоченного митрополита и нахохлившегося епископа.
привыкнуть друг ко другу.
столом. Сергий отмолвил кратко, но с потребною обстоятельностью. И -
странным образом - и вопрос, и ответ тотчас были забыты всеми
председящими.
откидываясь к спинке кресла, строго вопросил:
князь Василий Михалыч чинит безлепое насилие над сыновцем своим Всеволодом
и людьми его, несообразное ни с какими законами естества!
уважать старших по роду всегда или токмо по рассмотрении, достоин ли
уважения старший родич? Должен ли, вопрошу, сын уважать недостойного
родителя своего?!
подобно Хаму, насмеявшемуся над Ноем, отцом своим, позорить родителя
своего! Неможно разрешать сие и разрушать тем самым весь строй жизни
человеческой, ибо в поколениях, в веках токмо уважением к родителю, деду,
прадеду, предку своему стоит и зиждит жизнь народа! Всякий язык,
покусившийся на уважение к старшим своим, как и забывший славу предков и
их заветы, распадает и гибнет невестимо в пучине времен!
Федору. - Помысли, все ли содеял ты, дабы утишить гибельную прю сию,
прежде чем прибежать сюда, пытаясь отринуть сан? Веси ли ты всю прежнюю
котору меж дядею и сыновцем - грабительства, походы ратные, погром в
Бездеже, его же Всеволод учинил, и то, как в тоя же Орде добыл он ярлык
под дядею своим на тверской стол, и многое иное, стыдное и неподобное?
было возразить тверского епископа. - Да! Всеволод более прав, чем его дядя
Василий, первым начавший нелюбие сие! И паки реку: более прав, и честнее,
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Панов Вадим
Шидловский Дмитрий
Андреев Николай