тя?
брат. - Воровать тоже с умом надобно!
докормит, чтобы не обленился, чтоб злее был, не ленился лаять да кусал бы
больнее! Так и царь тебя, чуешь? Говорить я с тобой хотел, а ты, вон, на
кого похож! Государь тебя, дурака, жаловать хочет, а таков явишься, неровен
час и другим кем заменят, и я не помогу!
Он поднял алчно загоревшиеся глаза:
хватает! И Новгород еще не взят. Думай! Ты - Оболенский, не кто! Рода нашего
не роняй! Век напереди были! Поди проспись.
разными дорогами, заполонив все пространство меж Мстою и Ильменем. Войск
собралось не меньше, чем в походе на татар. Обоих новгородских опасчиков
Иван велел вести за собою.
снежная крупа, на застывших дорогах по утрам выступал иней.
***
когда его об этом просили, но сам не делал ничего. Старания Савелкова,
хлопоты Борецкой, пересылки с королем и Псковом - все это проходило мимо
сознания, почти не затрагивая. Он знал, что это конец, что ничто уже не
спасет обреченного города. Не признаваясь себе, где-то в душе он даже хотел,
чтобы то, чему суждено совершиться, произошло скорее.
чая, что туда не доберутся москвичи. Сам он оставался в Новгороде. Надо было
решить какую-то мысль, все не дававшую ему покоя со времени разговора с
Денисом. Отказаться от богатства, боярского звания, волостей, слуг? Но тогда
зачем было все предыдущее, многолетняя борьба, гибель отца, схваченного в
плен под Русой, его собственные усилия, набег на Славкову с Никитиной,
старания удержать двинские земли, зачем тогда нужна была Шелонь?
отдельности от всего, что его окружало, как боярина, давало ему богатство и
знатность, - он мог мало и скромно есть, довольствоваться иногда куском
хлеба с сыром и горстью морошки, он одевался просто, и мог еще проще, не в
шелк, а в льняное полотно. Ему не нужна была роскошь пиров, многочисленная
дворня даже утомляла Тучина. В личном его покое была почти монашеская
простота: простые стол и кресло, поставец, где, кроме перьев, стопы чистой
бумаги для письма и чернил, был лишь костяной обиходный набор: гребни для
волос, усов и бороды, уховертки, щипчики, ножницы для ногтей и ножички да
сосуд с ароматною водою - за своей внешностью Тучин следил очень тщательно.
На полице в его покое стояло несколько книг, редких по содержанию, но в
обычных деревянных, обтянутых кожею переплетах с медными застежками, а на
столе медный подсвечник да глиняный кувшин с малиновым квасом и чарка
черненого серебра. И убирал эту комнату один-единственный слуга, изучивший
привычки своего господина и знающий, где что должно лежать, чтобы Тучин, не
задумываясь, мог, протянув руку, тотчас взять нужное. В привычках Тучина
тоже не было такого, что требовало бы чрезмерных трат. Он не держал ни
огромной псарни, ни сокольни, ограничившись одним ловчим соколом, правда,
отличных статей. Ему доставляла удовольствие простая прогулка верхом в
одиночестве или в сопровождении все того же одного-единственного молчаливого
прислужника. В конце концов даже и эти свои привычки Тучин мог бы ограничить
еще более.
услуги, составляющих его боярское бытие, ибо одно ему было безразлично,
другое не слишком необходимо, то отказаться от самого богатства, от
возможности все это иметь и, главное, отказаться от того, данного ему
богатством и боярским званием чувства собственной неприкосновенности,
обеспеченного личного достоинства, от того, что ему никто не посмел бы
нагрубить на улице, что пьяный не полезет к нему с кулаками или с
надоедливыми излияниями, что на него никто не посмотрит свысока, что перед
ним расступаются, городская стража не задерживает его во время ночных
прогулок, что не было дома, куда ему, буде он того пожелает, был бы заказан
вход - отказаться от этого внутреннего ощущения своей исключительности он не
мог. И это толкало Тучина на единственно возможный, логически неизбежный
путь. Он должен был поддаться Московскому князю. Не за тем ли понадобилось
ему все богословское мудрование попа Дениса? Не от того ли он с таким
любопытством выслушивал излияния новгородского отступника, Назария? Не валял
ли он попросту дурака, глумливо и недостойно скоморошил, водясь с духовными
братьями, мудрствуя и изгиляясь, словно святочный кудес?!
никому заглянуть себе в душу, не дав увидеть этот смрад сомнений и
безверия?.. Когда Феофилат с Коробом шлют посла за послом, моля о милосердии
государевом? Бой! Не будет боя! Будет то, что уже было, гнусная торговля,
взаимные предательства вятших, глад во граде, окуп, коего на этот раз не
примет князь Иван, а потом - чужие руки на предплечьях, жирный звяк
кандалов, все то, от чего и сейчас ознобом, чуть вспомнишь, охватывает все
тело!
лишком четырехсот обеж не спрятаться!
братьев противу монастырского стяжания и монашеской жизни. И все же это
единственное прибежище, единственное место, куда еще можно уйти!
со старшим сыном, так похожим на него, Григория, с дочерью и двумя младшими.
И жена, и все они были далеко, и словно бы уже не существовали, словно бы
уже произошло, со сладкою болью содеянное, отречение, после которого лишь
книги, да молитва, да грубая ряса, да жухлое золото осенних берез, золото
умирания. За Волховом, на Вишере... любо на Онеге! Бедная серая маковица
монастырька, три-четыре молчаливых брата... Навек! Да и как сказать было бы
слуге, с которым бок о бок дрался на Шелони: поедем, мол, даваться
москвичам?
растерянный взгляд Григория пояснил:
не погинуть!
него и за него. Он долго молчал. Дворский уже шевельнулся уходить на
цыпочках, решив, что молвил неподобное, когда Тучин остановил его, подняв
узкую руку, и, сглотнув, вымолвил:
что подчиняется простой грубой силе - так это казалось унизительно.
серое небо, серая дорога, серые крыши примолкших деревень. Шел редкий снег.
Он еще не ложился, снежинки медленно исчезали, запутываясь в тусклой траве.
Обнажившиеся кусты серою сквозистою дымкой окаймляли темную гряду елового
леса. С холма открылись затянутые осенней мглою дали и шевелящаяся, как
муравьи, по всем дорогам масса московских войск. К ним подскакал разъезд.
Жадные ощупывающие глаза разгоряченных алчных людей забегали по Тучину.
разочарованно вытянулись лица москвичей, рассчитывавших на поживу. Он
испытал одновременно облегчение от того, что "это" произошло, и стыд за
себя, смутное чувство предательства. ("Но кому? Все торопятся сделать то же
самое!") - Доложи государю! - потребовал Тучин.
московский дворянин и, отворотившись, громко выбил нос, стряхнув сопли с
руки на мерзлую дорогу и обтершись рукавом.
сомнения: так ли просто окажется для него, Тучина, в нравственном смысле,
служить в одном ряду с этими вот дворянами московскому самодержцу?
***
со слезной грамотой, сообщая, что десятого октября весь град Псков выгорел
от пожара, о чем псковичи со слезами сообщают великому князю и челом бьют. А
что велено было складную грамоту Новгороду отослать в другой ряд, то все они
исполнили. Иван закусил губу, но промолчал. Подозревать псковичей в том, что
они нарочно подожгли город, чтобы затянуть выступление, нельзя было.
наконец-то принял новгородских опасчиков, Калитина и Маркова, и вручил им
опас для проезда посольства.
вспыхивали пожары. Снова зорили, гнали скот, отбирали лопотину и утварь.
своего личного добра. В села, что отходили великому князю (еще не урядившись
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Жюль Верн
Маккарти Кормак
Посняков Андрей