добыл его он! Или, лучше, вернее сказать, Господь в велицей милости своей
узрел, смилостивил, постиг его жажду и боль и отчаянный зов сердца! Я не
могу объяснить этого тебе, ибо не от холодных раздумий, не от мудрого
предведенья, не от искусного господарского расчета взял я тебя, тверянка,
дочь Александра, сестра Федора и внука Михайлы Святого, в жены себе! Я
ходил неистовый, я - месяцы - жил только тобою; мне единый твой взгляд, и
эти слова, сказанные негромко, с девичьим придыханием, и единое касание,
легкое, чуть заметное, касание, пронзившее меня точно копием, - да, точно
копием на кресте висящего! И вытекли разом вода и кровь, вода слез и кровь
желаний моих! И я не богохульствую днесь, Мария! Да, я висел на кресте! Я,
коего зовут за спиною Гордым, коего теперь будут, быть может, называть
развратным или буйно-безудержным в страстях, я жил и плакал и казнил себя
той, давнею, отцовой бедой, я помнил, помнил всегда, яко причастен к
убийству есмь! Да, я отверг брата твоего и брата своего во Христе пред
казнью, не пожелав принять его последних, отчаянных слов! Да, сто раз могу
и хочу сказать, что отец виноватее меня во сто крат, ибо он творил, а я
лишь допускал творимое... Но я допускал! Я принял! Я, как Пилат, умыл руки
перед толпой! Я захотел быть чистым, стоя по колена в крови, и запах
трупов преследует меня по пятам! Да, да, да! Благо земли моея! Благо
народа русского! Токмо не окажет ли века спустя благо это ужасом русичей?
Не придет ли иной, который станет губить души одну за другою из одного
вкуса, запаха крови (и ему будут сладки и кровь, и трупный дух!)? Не
придет ли иной, что моими словами о благе земли и племени покроет такие
злодеяния, пред коими мой грех покажет не более голубиного, и даже вовсе
не узрят греха во мне, ни воздаяния не назначат? И не он ли, не Господь ли
в мудрости своей отнял у меня благо наследования крови, не дал сына от
чресл моих, не дал продолжения рода крови моей? И вот еще почему, и вот
еще для чего, - но не думай, не думай, Мария, что лишь для этого только,
нет! Я и не мыслил об этом тогда! Попросту это во мне кажен миг, кажен
час... Быть может, надеялся я, наша с тобою кровь, слившись в любовном
соитии, переможет, искупит, передолит мою роковую судьбу? Быть может,
злоба наших домов прекратит и угаснет с тобою рожденными детьми? Быть
может, сыновья тверянки и москвитянина, внуки отцов, искавших взаимной
крови, угасят злобу сию и господень лик не отвратится от них!
победи Кантакузин в Царьграде, я бы не отступил все равно, ибо ты - и
любовь, и спасение мое!
многострадальную родину, скажи, что с ним угаснут ссоры и свары князей и
восстанет великий народ вновь в христианской любви к ближнему своему, и
уже не резать, не теснить будет русич русича, а токмо помогать, и спасать,
и беречь так, как простая черная баба в избе при дороге во всякой час
пустит путника к себе, обогреет и накормит, разделив с ним последний
ломоть хлеба и последний лепт; точно так, как в лесу ли, в поле, в путях
русич не покинет русича, вытащит, вынесет на себе, трижды, четырежды
обругав, но подымет с вьюжного пути, и не даст упасть, и доведет до
ночлега! Точно так и мы, властители, коим должнее прочих любить и беречь
ближнего своего! (Да, требовательно любить, ты прав, мой покойный
родитель! Но - любить! Любить и верить брату своему, быть может - из
последних сил!)
умру у ног твоих и буду счастлив, умирая, и ангельские хоры споют мне свою
песнь, егда душа моя учнет исходить из тела!
живой, как и с тою, с призрачной, не размыкая уст, и сердце полнит горячею
болью, так, словно, отвори ему двери, и горячим потоком жертвенной крови
истечет оно у ног твоих! Скажи! Вели! Что содеять мне и что совершить,
дабы ты услыхала, вняла бреду моих неслышимых слов, дабы ты узрела, что
весь я - жертва причастная, преображенная кровь у престола твоего! Мария!
Маша! Любимая моя! Несказанная радость сердца и несказанная боль!
жадною и робкой рукой, и мнит защитить ее, земную и смертную, смертными
руками своими от незримой слепой беды, от зла, разлитого окрест,
проходящего стены и затворы, от наваждения сил пустоты, лишающих радости и
смысла живую жизнь созданий господних...
все одно неможно было спешить перед Господом!
вышнего, да накажет единого меня, ежели наказание неизбежно! Пусть
карающий меч архангела с выси горней поразит воина и мужа, а не дитятю
сего и не матерь его, чьей вины несть пред Господом! Боже! Услышь меня!
Тебя молю и к тебе прибегаю!)
Зреют дети в животе матерей.
пятна беременности. Он бережет ее как может, унимает свое нетерпение,
унимает ее рачительную ретивость. Сколь просто зачать дитя, и сколь долог
и труден этот путь созреванья и рождения плода! На сколько веков еще или
тысячелетий хватит извечной бабьей жалости и терпения?
так слышишь ветер и заречную песнь, ночью тянет ко сну, а не в туман за
околицу на зазывный голос жалейки. И уже все чаще, все настырней
поглядываешь на сына: каков растет? Каков будет в труде и на ратях? Одюжит
ли, не посрамит ли рода своего? Много не повезло тому, кто, как и он, за
тридцать токмо еще ожидает наследника!
перегороженная мельничною запрудой, видно далекое поле ржи, усатое, будто
тканное шелком, и шелковые волны бегут по нему от легкого пробегающего
порывами ветерка. А там - груда крыш и большой, верно боярский, дом-двор,
крытый дранью. А там, дальше, опять лес неровною зелено-голубою бахромой и
над ним опять небо, в редких барашковых облаках, бирюзовое вдали, лазурное
ближе и темно-синее в вышине, над головой.
дружина в отдалении, за спиною князя. Неужели и сюда доносят новые
московские колокола? Доносят! Вот старик, бредущий с посохом, снял шапку и
перекрестился. И князь сделал то же. И вслед за князем обнажила головы,
осеняя себя знамением креста, и вся дружина. Нынче подобный колокол звонит
и у суздальского князя! Мастер один и звон один - колокольный звон,
съединяющий землю! Теперь Алексий поставил своего епископа Суздалю. Он или
я решительнее объединяем страну?
вон за тем леском, за тем поворотом пути, - где его напоила молоком
доброхотная баба... Князь пришпорил коня. Деревня была, но изменила свой
вид, и дома он не узнал, или словно?.. Симеон соскочил с седла, не
коснувшись плеча стремянного. Баба вышла из-за угла клети, похожая, да не
та. Заулыбалась:
И-и! Живы! К матке еговой подались! Тудыт-то! - показала рукою. - К
заричанам! А не худо живут! Да молочка-то не желашь ли холодного, с
погребу, али, може, топленого? Счас вынесу! - Побежала, не слушая отказов.
Показалась вновь уже с крынкою. Раскрасневшийся от волнения отрок нес
глиняные кружки, и князь, почти неволею, принял из рук парня посудину и
смотрел, как льется в нее розовое горячее молоко с румяно-подгорелою
пенкой.
московский, Семен!
попрыгавшую с коней. Хозяйка степенно поклонилась, сложив руки на груди.
хошь порог переступи, все память будет!
тоже было выскоблено внизу и черно вверху, и тот же чистый стол, и мед в
сотах поставлен был перед ним, и так предложено отведать, что и отказать
не сумел. Присел на лавку, обвел глазами полутемную избу, в которую яркими
брызгами пробивал сквозь волоковые оконца слепительный здесь, в полутьме,
солнечный свет.
передам! И привет, и ласку! Как же нет! А теперя и сама погоржусь перед
людями! И моему хозяину докука, в поле теперича он, дак придет, похвастаю:
князя великого принимала!
руках, поднесла князю полотенце:
поклонилась в пояс, уставно, но и с достоинством.
явились во всей красе на развернутых концах полотна. Семен принял рушник,
ощутив прохладную ласку льняной ткани, всмотрелся в узор:
пояснила баба, складывая руки на груди. Сказала так, что понял: предложи
серебро в отдарок - обидит, да и не возьмет все равно.
Громыко Ольга
Ильин Андрей
Пехов Алексей
Куликов Роман
Лукин Евгений
Березин Федор