виды [формы] и цвета всех тленных созданий, какие только ныне рождаются под
созидающим воздействием Афродиты" (В71). "...А так как и противоположное
доброму оказывалось лежащим в природе, т.е. не только порядок и прекрасное,
но также и беспорядок и безобразие, и даже злого более в ней, чем доброго, и
дурного более, чем прекрасного, то поэтому пришлось внести взаимное влечение
и раздор как две соответствующие причины двух указанных сторон
существующего... Ведь взаимное влечение есть причина доброго, а раздор -
злого...": (А39). "Такой прекраснейший вид мира, обладающий единством,
создает Любовь из многих [элементов]. Вражда же... исторгает его из этого
единства и делает множественным" (В29).
принимаются во внимание. Так, например, очень важно, что Эмпедокл еще не
употребляет отвлеченного платоновского слова stoicheion для своего понятия
элемента. Его собственный термин - "корни" вещей (В 6,1). Эмпедокл
"разделяет и раздробляет землю на корни, эфир же - как бы на отдельные друг
от друга ростки" (А70), "эфир внедрился в землю длинными корнями" (В54).
в нем вражды, Эмпедокл представляет себе здесь некий космический организм с
теми или другими живыми членами. Если (В29) в самом Шаре еще нет разделения
отдельных членов, то, (В31) "когда снова начала побеждать Вражда, тогда...
один за другим вздрагивали члены божества", и (В30) "когда Вражда возросла
до больших размеров в [божественных] членах [Шара]", то (В37) земля
"возвращает свое тело и эфир - эфир".
появляются только отдельные члены организмов, т.е. головы без шей, руки без
плеч и т.д. Потом эти члены объединяются в случайные и чудовищные организмы:
в быков с человеческими головами, в людей с бычачьими головами и т.д. Далее
наступает период половой дифференциации и появление живых существ через
рождение. Здесь выживают более сильные породы. В этом античном "дарвинизме"
все основано на идее всеобщего одушевления и мирового живого организма. Так,
мы читаем о периоде одночленных организмов: "Эти же члены возникли из Любви,
но не в то время, когда Любовь уже преобладала, но когда ей [еще лишь]
предстояло достигнуть преобладания, и она выводила на свет еще несмешанные и
одночленные органы" (В59). В том же В59: "Но когда теснее стало сплачиваться
божество с божеством [Любовь с Враждой], то, с одной стороны, те
[существовавшие уже порознь] члены начали случайно сочетаться между собой
как попало, с другой же, к ним беспрерывно прирождались многие другие".
Особенно подробно о всех этих "членах" - В61.62. Все эти материалы
достаточно убедительно говорят о том, что Эмпедокл понимает гармонию тела
именно органически-жизненно. Его эстетика отличается от гераклитовской не
только дифференциацией, вносимой в сплошное субстанциальное становление, но
и органически-жизненной гармонией (или дисгармонией) этой дифференциации. 3.
Отдельные вопросы
отпавшую от занебесного блаженства. "Там находились: Хтония (Земля) и
дальнозоркая Гелиопа, кровавая Борьба и Степенная (themerzpis) Гармония,
Красота и Безобразие (CallistC, AischrC), Живость и Медлительность, милая
"Истинность" и мрачноокая "Непонятность"87. Так как здесь Эмпедокл имеет в
виду попарное выступление разных мифических существ, из которых одно в паре
доброе для души, а другое - злое, то Красота оказывается здесь в окружении
Гелиопы, т.е. солнечной богини, умеренной, размеренной "Дильс
"ernstblickende") Гармонии, Живости и милой Истинности - Ясности (NemertC
eroessa). Самый этот термин CallistC нужно понимать как женское имя, и все
окружающие ее демонические силы, если иметь в виду формы соответствующих
греческих имен, тоже являются здесь женщинами.
неотделимы. Об этом говорит фрагмент В23: "Подобно тому как живописцы,
раскрашивая священные приношения богам, - люди, глубоким умом основательно
изучившие искусство, - берут разноцветные краски и смешав их соответствующим
образом, - одних более, других менее, - создают из них схожие со всеми
предметами изображения, воспроизводя деревья, и мужей, и жен, и зверей, и
птиц, и живущих в воде рыб, а также и долговечных, величаемых высочайшими
почестями богов, так да не одолеет твоего ума заблуждение, [которое могло бы
заставить тебя предполагать], будто есть где-либо какой-либо другой источник
всего тленного, что только ни открывается взору в несказанно-огромном
количестве, но убедились, что это они [стихии] [т.е., что единственный
источник всего видимого в стихиях], вняв божественному глаголу"88. Здесь с
достаточной ясностью показана связь физических элементов с фактом красоты,
вернее, эстетические функции элементов. Наиболее поясняющим здесь Эмпедокл
считает именно сравнение с творчеством художника.
говорит не только о "радости" (В 17), но и о мудрости. Желая кого-то
прославить (не то Пифагора, не то Парменида, не то самого себя - мнения
ученых здесь расходятся), он говорил: "Был среди них некий муж необычайных
познаний, который воистину приобрел обширнейшее богатство разума, обладая в
самой высокой степени разнообразной мудростью. Ибо всякий раз, как он
напрягал всю силу своего ума, он без труда созерцал отдельные явления всего
существующего даже за десять и за двадцать человеческих поколений" (В 129).
всего, отбросить такие новоевропейские квалификации, как "чистое сознание
(или мышление)", "чувственное восприятие" (или "образное представление"), а
такие антитезу "субъективный" - "объективный". Эмпедокл знает только одно
сознание, и чувственное и внечувственное одновременно. Многие современные
ученые, находясь под гипнозом гносеологических предрассудков и не осознавая
того, что реально ежесекундно творится в их собственном сознании,
затрудняются это понять. Таким скептикам можно указать на геометрические
тела, одновременно чувственные и идеальные (т.е. не находящиеся в
чувственном опыте), на произведения живописи, тоже одновременно чувственные
и внечувственные, мысленные и даже идеальные, и т.д. Такого же типа и тот
эстетический субъект, который мыслит себе - вместе со всей досократикой -
Эмпедокл. Что это сознание чувственное, об этом уже много говорилось выше.
Раз все - из физических элементов, значит, и сознание, душа, дух, субъект
тоже чувственные. Но вместе с тем Эмпедокл изгоняет чистую, хаотическую,
ползучую чувственность. И на одном примере мы это видим очень ясно.
его элементы вечны и неизменяемы, реальное рождение и смерть суть только
относительные рождение и смерть (А44.138. В11.12.15). Зная это, он тем не
менее не устранял обычного способа выражения, основанного на недалекой
повседневной интуиции, противоречащей этой его установке. В результате у
него появляется символический язык, который мы находим и у Гераклита и еще
найдем у атомистов. Вот что пишет об Эмпедокле Плутарх (В10): "Он [Эмпедокл]
настолько чувствовал нужду в движении сущего и противоречии его кажущимся
[явлением], что даже не изгнал из обычая слово [рождение], но показав только
и уничтожив обман, вредящий делу, он затем опять в [употребляемых им]
названиях вернулся к установившемуся обычаю". И далее: "Эмпедокл [отнюдь] не
уничтожил людей, зверей, растений и птиц [т.е. именно все то], об
образовании чего из смешения элементов он говорит, но, наставив тех, кто
доказывал, что вследствие этого соединения и разделения есть некое рождение
(В8.1), злосчастная гибель (В9.4) и мстительница-смерть, [показав им], в чем
заключается их заблуждение, он не изгнал из употребления привычных названий
их".
сказать, приоткрывается лаборатория всего досократовского символизма.
Общегреческая, еще мифическая чувственность остается тут совершенно
нетронутой (так же, как, например, у Гомера). Но эта чувственность понята
изнутри, с точки зрения осмысляющих ее абстрактно-всеобщих принципов; и
потому, оставаясь по содержанию самой собой, она получает здесь уже новый,
диалектический смысл. Такая мудрость очень широка. Ее чувственность идет
далеко за пределы земной жизни. "Не может мудрый человек предполагать в
своем уме ничего подобного, будто, пока смертные живут, - что они,
действительно, и называют жизнью, - до тех только пор они и существуют и
находятся в обладании зла и добра, но что до создания и после разрушения
[организма] они представляют из себя полное ничто. В самом деле, эти [слова]
уместны в устах не отрицающего существование родившихся и живущих, но скорее
в [устах] полагающего, что существуют и еще неродившиеся и уже умершие"
(В15). Такая мудрость, несомненно, есть, во-первых, нечто чувственное, и
Эмпедокл (В4) увещевает доверять всем чувствам одинаково: "Не лишай веры ни
один из остальных органов, где только есть путь к познанию, а замечай, где
что ясно". Во-вторых же, эта чувственность есть для него откровение (В5):
"Ты же, как то велят правдивые откровения, исходящие от нашей Музы, познай,
различив в душе слова истины". Вот почему души мудрецов становятся
пророческими (В146) и художественно-творческими, они вселяются в вождей и
врачей и в конце концов становятся богами. Они (В147), "сожительствуя и
сотрапезничая с другими бессмертными, свободные от человеческих скорбей, не
ведающие злой смерти, бесстрадальные", становятся и блаженными, и знающими
богов в истине, ибо (В132) "блажен, кто приобрел богатство божественного
разума, и жалок, кто довольствуется темным понятием о богах". Такой мудрец -
бессмертный бог, целитель болезней и страстей, предмет благоговейного
поклонения. Мысля самого себя таковым, Эмпедокл вещал своим
соотечественникам: "Я шествую среди вас бессмертным богом, а уже не смертным
[человеком], в почете у всех, как то и надлежит, кругом увенчанный
перевязями и зеленеющими гирляндами. Когда я вместе с ними, мужами и женами,
прибываю в цветущие грады, меня окружает благоговейное поклонение. И они
несметною толпою следуют за мной, вопрошая, где стезя, [ведущая] к пользе,
одни - имея нужду в прорицаниях, другие же стараются услышать целительное от
различных недугов слово, подлинно долго терзаемые тяжкими страданиями"
Каменистый Артем
Роллинс Джеймс
Ковальчук Вера
Акунин Борис
Херберт Фрэнк
Херберт Фрэнк