Чтение 91–й страницы книги ~Цитадель~

пренебрегать ими? Я сумею объяснить, как построен этот храм, но она мне
поможет выстроить другие...

-- Что же она открыла тебе о соотношении линий?

-- Важны не линии, важны связующие нити, их я и должен прежде всего
научиться нащупывать. Я стар, я видел многое. Видел, как те, кого я любил,
умирали, видел, как выздоравливали. Приходит вечер, и твоя любимая, склонив
голову к плечу, отводит чашку с молоком, будто новорожденный, что
отворачивается от груди, потому что уже расстался с миром и молоко ему
кажется горьким. Она виновато улыбается, потому что делает тебе больно, не
нуждаясь больше в твоей пище. Ты ей больше не нужен. И ты отходишь к окну,
пряча слезы. А за окном -- просторы полей. И, будто пуповину, ты чувствуешь
свою связь с этой весомой вещностью. Ячменные поля, пшеничные, цветущие
апельсины -- все они готовятся питать твое тело; трудится и солнце, что с
начала веков вертело, будто мельница, воду. Ты слышишь скрип повозок на
строительстве акведука, благодаря которому город утолит свою жажду, строят
новый вместо старого, старый износило время. Ты услышишь скрип двуколки и
цоканье ослика, нагруженного мешками. Ты ощутишь ток

жизни, что питает собой все вокруг и длит во времени. И медленно
вернешься к кровати. Оботрешь блестящее от пота лицо любимой. Она здесь еще,
возле тебя, но так отвлечена смертью. Поля не поют ей песни строящегося
акведука, двуколки, копытцев ослика. Запах цветущих апельсинов не нужен ей,
и твоя любовь тоже.

И тогда тебе приходят на память друзья, что так любили друг друга.

Бывало, один приходил к другому ночью, соскучившись без его шутки,
нуждаясь в совете и просто в нем самом. И если один уезжал куда-то, другой
тосковал. Но их развело досадное недоразумение. И они стали делать вид, что
не видят друг друга, когда случай сводил их вместе. Удивительнее всего было
то, что они ни о чем не сожалели. Сожаление о любви -- уже любовь. То, что
они получали друг от друга, им не получить нигде в мире. Ибо каждый шутит,
советует и просто дышит по-своему, не так, как кто-то другой. Теперь они
стали калеками, уменьшились, но не замечают этого. Напротив, преисполнившись
гордостью, они считают, что обогатились свободным временем. Вон они
прогуливаются вдоль лавчонок каждый сам по себе. Они больше не теряют
времени даром из-за друга. Они не хотят потратить себя на малейшее усилие,
которое вернет их к житнице, что насыщала их пищей. Та часть, что питалась
этой пищей, мертва, и как ей потребовать чего-то, если ее больше нет?

Но ты, ты проходишь как садовник. Ты видишь, чего не хватает дереву. Не
с точки зрения дерева, -- с его точки зрения, ему всего хватает: оно
совершенно. Но с твоей, с точки зрения бога дерев, который срезает ветки
там, где необходимо. И ты связываешь разорвавшуюся нить, приживляешь
пуповину. Ты миришь. И вот они вновь пылают взаимным усердием.

И для меня настало утро примирения, прохладное утро, когда моя любимая
попросила козьего молока и свежего хлеба. И вот я наклонился к ней и, одной
рукой поддерживая голову, поднес другой к бескровным губам чашку с молоком.
Я смотрел, как она пьет. Я -- путь, кладь, повозка. Мне не казалось, что я
кормлю ее или исцеляю, -- нет, я словно бы пришивал на живую нитку ее к
тому, чем она была, -- к полям, колосящимся хлебам, к родникам, к солнцу.
Теперь и для нее солнечная мельница поворачивала журчащую воду. Теперь
немного и для нее строился акведук. Для нее теперь заскрипела двуколка. А
поскольку этим утром она стала ребенком, не желающим глубин мудрости, а лишь
домашних новостей, игрушек, друзей, я сказал ей: "Послушай..." И она узнала
копытца ослика. Она засмеялась, и ко мне повернулись лучи ее солнца, ибо ей
захотелось любви.

Я -- геометр, теперь я старик, но геометром я был и в школе, ибо есть
на свете только те связи, о которых ты думал, которые постиг. Ты говоришь:
"Вот и здесь точно так же, как..." И проблема решилась. Я разбудил в
человеке жажду дружбы и вылечил его. Я вернул любимой жажду молока и любви.
Я сказал: "И тут точно так же, как..." И вылечил ее. Я постарался сделать
понятным, что и падающий камень, и звезды -- одно и то же, больше я ничего
не сделал. Я постарался сделать понятным соотношение линий и сказал: "В
треугольнике это так, и тут то же самое..." От решения одних проблем к
решению других я иду к Господу, который решает все вопросы.

Я шел не спеша, возвращаясь от моего друга, я больше не сердился, не
гневался -- гора, на которую я поднялся, позволила мне увидеть подлинный
мир, подлинный покой, не требующий соглашательства, отказов, ущемлений,
дележки. Я вижу -- то, что считается неразрешимым противоречием, лишь
необходимое условие для перехода на другую ступеньку. В принуждении для меня
-- залог свободы, в обуздывании любви -- залог любви, в моем возлюбленном
враге -- залог существования подлинного меня, ибо форму кораблю придает
только море.

От замиренного врага к замиренному врагу -- и от нового врага к
следующему, иду я вверх, в гору, к Господу, к Его тишине, и знаю: не забота
моря быть ласковым к кораблю, иначе не будет моря, а корабль станет плотиком
для прачек; знаю, что важно только одно: не сгибаться и не мириться ради
подделки под любовь, проживая эту беспощадную войну, которая и есть залог
мира, оставлять по пути мертвых, которые и есть залог жизни живых, принимать
лишения, которые и есть залог праздника, терпеть боль лопающегося кокона,
которая и есть залог появления крыльев. Ибо случилось так, Господи, что Ты
поместил свой узел много выше моего роста и по Твоей воле я не знаю ни мира,
ни любви вне Тебя, ибо только в Тебе примиримся мы с возлюбленным моим
врагом, что царствовал на севере от меня, примиримся, потому что достигнем
завершения; ибо только в Тебе примирюсь я с тем, кого я казнил, внутренне
почитая, примирюсь, потому что мы достигнем завершения, ибо только в Тебе,
Господи, сливаются воедино и не противоречат друг другу любовь и условия,
что живят любовь.

CCVII

Да, конечно: иерархия, что связывает тебя и мешает сбыться,
несправедлива. Но если ты будешь бороться против этой несправедливости,
разрушая одну структуру за другой, растечется большая лужа там, где когда-то
сиял ледник.

Ты желаешь их видеть похожими друг на друга и путаешь равенство с
одинаковостью. А я вижу их равенство в равной преданности царству, а не в их
похожести.

Возьми игру в шахматы: в ней есть победитель и побежденный. Случается,
что победитель нацепляет насмешливую улыбку, чтобы унизить побежденного. Что
делать, таковы люди. Но приходишь ты со своей справедливостью и запрещаешь
побеждать в шахматной игре. Ты говоришь: "Какова заслуга победителя? Он
сообразительнее или искуснее в умении игры. Его победа -- только знак того,
что он таков. Стоит ли кого-то прославлять за то, что он более краснощек,
более гибок, более волосат, менее лохмат?.."

Но я видел побежденных, которые день за днем, год за годом упражнялись
в игре в шахматы, надеясь на торжество победы. Ибо ты становился богаче
оттого, что существует победа, пусть даже ты никогда не окажешься
победителем. Она как лежащая в море жемчужина.

Не ошибись насчет зависти, и она -- силовая линия. Этот камешек я
сделал высшей наградой. Награжденный уходит, красуясь, неся на груди
подаренный мной камешек. Ты завидуешь награде. Ты приходишь со своей
справедливостью, которая есть не что иное, как стремление уравнять. И
решаешь: "Пусть все носят камешки на груди". Кто, спрашивается теперь,
захочет так себя разукрасить? Ты живешь не ради камешка, а ради того, что он
обозначает награду.

"Ну и пусть, -- скажешь ты. -- Зато я уменьшил человеческое страдание.
Я излечил их от зависти к камешку, получить который многие и мечтать не
могли". Ты судишь, считая главной зависть, она болезненна. И стало быть,
предмет зависти -- зло. Ты уничтожаешь все, что может стать предметом
завистливого ожидания. Ребенок тянется к звезде и с криком требует дать ее.
Твоя справедливость вменит тебе в долг погасить звезду.

То же и с драгоценными камнями. Ты помещаешь их в музей. Ты говоришь:
"Они принадлежат всем". И разумеется, твой народ пройдется вдоль витрин в
дождливый день. И позевает над коллекцией изумрудов, которая отныне -- не
часть священнодействия, преисполнявшего каждый изумруд особым смыслом. Чем,
собственно, теперь твои изумруды отличаются от бутылочного стекла?

Все камни, вплоть до бриллианта, ты избавил от присущих им
особенностей. Они могли бы служить тебе, но ты обрезал у них ореол сияния,
потому что он возбуждал желание и зависть. То же произойдет и с женщинами,
если ты постараешься их обезопасить. Как бы ни были они красивы, они
превратятся в восковых кукол. Я ни разу не видел, чтобы умирали ради
картинки в журнале, ради барельефа на саркофаге, который дожил до нас, как
бы прекрасен он ни был. От него исходит прелесть прошлого или его печаль, но
он не уязвляет жестокостью желания.

Изменится и твой бриллиант, если им невозможно завладеть. Именно этой
возможностью он и сиял так ярко. Своим блеском он тебя славил, воздавал тебе
почести, возвышал. Но ты превратил его в оформление витрины. И теперь он
славит витрину. Никому не хочется быть витриной, не хочется завладеть и
бриллиантом.

И если теперь ты сожжешь один из них в день торжества, чтобы
великолепной жертвой облагородить праздник, сделать его сияние ярче для души
и сердца, ты не сожжешь ровным счетом ничего. Не ты принесешь в жертву
бриллиант. Его подарит витрина. Что толку от витрин? Ты не можешь вести с
бриллиантом никакой игры, потому что его нельзя ни на что употребить. Вот ты
обрек алмаз на смерть в ночи под сводами храма, ты посвятил его богам, но ты
ничего не дал им. Твой храм -- тот же склад, чуть более стыдливый, чем
витрина, которая тоже обретает стыдливость, как только солнце пригласит
твоих горожан пройтись по городу. Твой алмаз потерял ценность дара, потому
что перестал быть тем, чем возможно одарить. Он -- вещь, предмет с
инвентарным номером, его можно убрать на склад. На тот или на другой. Его
размагнитили. Он лишился своих божественных силовых линий. Что ты выиграл?

А я? Я запретил одеваться в красное всем, кроме потомков пророка. Чем