Чтение 91–й страницы книги ~Проза и ессе, переводы~

нет другого мерила, кроме нас самих.

Мы должны облегчить это состояние - если мы не можем сделать его
безопасней - другому человеку. И единственный способ для этого - сделать
так, чтоб он меньше боялся, - представить ему полную меру изгнания, то есть
столько, сколько мы сами сум еем усвоить. Мы можем спорить о нашей
ответственности и лояльности (по отношению к нашим современникам,
отечествам, неотечествам, культурам, традициям и т. д.) до бесконечности, но
эта ответственность за другого человека или, скорее, возможность сделать его
- сколь бы умозрительно ни выглядели его потребности и он сам - несколько
более свободным не должна быть предметом спора. Я прошу прощения, если на
чей-то слух это слишком велеречиво и преисполнено гуманизма. Хотя, в
сущности, эти различия пролегаю т не столько в сфере гуманизма, сколько в
области детерминизма, впрочем, нам не следует входить в такие тонкости. Я
лишь хочу сказать, буде такая возможность представится, мы могли бы
перестать быть просто болтливыми следствиями в великой причинно-следст
венной цепи явлений и попытаться взять на себя роль причин. Состояние,
которое мы называем изгнанием, - как раз такая возможность.

Но, если мы не используем ее, если мы решим оставаться следствиями и
изображать изгнанников на старый лад, это решение не следует оправдывать
ностальгией. Конечно, оно связано с необходимостью говорить об угнетении, и,
конечно, наше состояние дол жно служить предостережением любому мыслящему
человеку, лелеющему идею об идеальном обществе. В этом наша ценность для
свободного мира: в этом наша функция.

Но, возможно, наша большая ценность и более важная функция - в том, чтобы
быть невольной иллюстрацией удручающей идеи, что освобожденный человек не
есть свободный человек, что освобождение - лишь средство достижения свободы,
а не ее синоним. Эт о выявляет размер вреда, который может быть причинен
нашему виду, и мы можем гордиться доставшейся нам ролью. Однако если мы
хотим играть большую роль, роль свободных людей, то нам следует научиться -
или по крайней мере подражать - тому, как свободный

человек терпит поражение. Свободный человек, когда он терпит поражение,
никого не винит.

1987

* Текст написан для конференции Уитлэнд (Wheatland Conference), состоявшейся в ноябре 1987 года.

* Перевод с английского Е. Касаткиной

___

О Марке Стрэнде

Представлять Марка Стрэнда - нелегкая задача, потому что необходимо
отстраниться от того, что я очень люблю, от того, чему я обязан многими
моментами почти физического ощущения счастья или его умственного
эквивалента. Я говорю о его стихах и о прозе тоже, но прежде всего о стихах.

Человек, в конечном счете, это то, что он любит. Но вопрос, почему ты
любишь того или иного человека и за что, всегда загоняет в угол. Для того,
чтобы ответить на него, - а это неизбежно ведет к объяснению самого себя -
нужно попытаться любить объект твоего внимания несколько меньше. Не думаю,
что я способен на этот подвиг объективности, и не хочу даже пытаться.
Короче, я пристрастен в отношении стихов Марка Стрэнда и, судя по темпу, с
которым этот автор развивается, думаю, что останусь пристр астным до конца
моей жизни.

Мой роман со стихами Стрэнда начался в конце 60-х или начале 70-х, когда
антология современной американской поэзии - большой кирпич в мягкой обложке
под редакцией в числе других и Марка Стрэнда - приземлился однажды на моих
коленях. Это было в России. Если память меня не подводит, подборка Стрэнда в
этой антологии содержала одно из лучших стихотворений, написанных в
послевоенное время и называлось "Как оно есть", с эпиграфом из Уоллеса
Стивенса. Не могу удержаться, чтобы не привести его:

Мир уродлив,

а люди грустны.

Что произвело на меня тогда впечатление, так это странная неуверенность в
изображении довольно-таки мрачных (в случае этого стихотворения) аспектов
человеческого существования. Я также был поражен почти не требующим усилий
движением и грацией реч и. Мне стало в одно мгновение ясно, что я имею дело
с поэтом, который не выставляет свою силу напоказ, не напрягает специально
мускулов, но который скорее дает тебе ощущение легкости, чем навязывает
себя.

Это впечатление сохранялось в течение 18 лет, и даже теперь я не вижу
причин его менять, В смысле техники Стрэнд очень деликатный поэт: он никогда
не выворачивает вам рук, не загоняет в стихотворение. Первые строки обычно
приглашают вас войти рад ушным, слегка элегическим движением интонации, и на
время вы чувствуете себя почти как дома на поверхности его матово-серых как
бы разбухающих строк, пока не ощутите - и не вдруг, толчком, но достаточно
постепенно и благодаря вашему собственному праздно му любопытству, как если
бы смотрели из окна небоскреба или скользили взглядом по краю лодки - как
много саженей там, внизу, и как далеко до любого берега. И более того, вы
почувствуете, что эта глубина, так же как невозможность возврата, подобны
гипноз у.

Не говоря о приемах, Марк Стрэнд в основном поэт бесконечности, а не
сходства, сердцевины и сути вещей - а не их применения. Никто не умеет
"вызывать" молчание, отсутствие, пустоту лучше, чем этот поэт, в чьих
строках вы слышите не сожаление, а скорее уважение к тому неосознанному, что
окружает и поглощает нас. Перефразируя Роберта Фроста, обычное стихотворение
Стрэнда начинается с узнавания и превращается в грезу - грезу бесконечности,
подсказанную серой подсветкой неба, кривизной дальней вол ны, упущенной
возможностью, моментом сомнения. Мне часто казалось, что если бы Роберт
Музиль писал стихи, он бы звучал, как Марк Стрэнд, за исключением того, что
когда Марк Стрэнд пишет прозу, он звучит не как Музиль, а как некое
пересечение Овидия и Бор хеса.

Но прежде, чем мы доберемся до его прозы, которая вызывает у меня
восхищение и по поводу которой я не встретил в наших газетах ничего, кроме
лепета, близкого к идиотизму, я бы хотел призвать вас вслушаться в Марка
Стрэнда очень внимательно не пот ому, что его стихи трудны (т. е. герметичны
и непонятны) - они не таковы, - но потому, что его стихи развиваются со
свойственной сновидениям логикой, которая требует повышенной степени
внимания. Очень часто его строфы напоминают что-то вроде замедленно й съемки
во сне, который предпочитает реальность скорее за ее незавершенность, чем за
механическое сцепление. Очень часто возникает чувство, что автор ухитрился
протащить в свой сон фотокамеру. Читатель более неосторожный, чем я, говорил
бы о сюрреалисти ческих приемах Стрэнда; я же полагаю, что он реалист, в
некотором роде детектив, который следует за самим собой к источнику своего
беспокойства.

В случае Марка Стрэнда, однако, мы встречаем нечто настоящее, как и в
случае Збигнева Херберта и Макса Джейкоба, хотя я очень сомневаюсь, что
кто-то из них был источником вдохновения для Стрэнда. Ибо в то время, как
эти два европейца, грубо выраж аясь, выдалбливали свои замечательные камеи
абсурда, прозаические стихи Стрэнда или, что скорее, выглядящие прозой стихи
разрешаются сумасшедшим великолепием чисто лирического красноречия. Это
замечательные, блестящие, необузданные речи, монологи, главна я движущая
сила которых - чисто лингвистическая энергия, перемалывающая клише,
бюрократизмы, психоаналитическую жвачку, литературные аффектации, научный
жаргон - что угодно, - оставляя позади абсурд, обгоняя здравый смысл на пути
к сердцу читателя.

Если бы эти творения прибыли к нам из Европы, они бы вошли в моду на
нашем острове. На самом же деле они приходят из Солт Лейк Сити, штат Юта, и
хотя мы благодарны земле Мормонов, приютившей нашего автора, нам, честно
говоря, должно быть немного стыдно за то, что мы не способны найти ему место
среди нас.

<1988?>

* "Петрополь". No. 8. 1998

___

Речь на стадионе

Жизнь - игра со многими правилами, но без рефери. Мы узнаем, как в нее
играть, скорее наблюдая ее, нежели справляясь в какой-нибудь книге, включая
Священное Писание. Поэтому неудивительно, что столь многие играют нечестно,
столь немногие выигрывают, столь многие проигрывают.

В любом случае, если это место Мичиганский университет, Анн Арбор штат
Мичиган, который я помню, то можно с уверенностью предположить, что вы, его
выпускники, еще меньше знакомы с Писанием, чем те, кто сидел на этих
трибунах, скажем, шестнадцать лет назад, когда я отважился ступить на это
поле впервые.

Для моих глаз, ушей и ноздрей это место все еще Анн Арбор; оно синеет -
или кажется синим - как Анн Арбор; оно пахнет как Анн Арбор (хотя должен
признать, что в воздухе сейчас меньше марихуаны, чем бывало раньше, и это на
миг повергает в смущен ие старого аннарборца). Таким образом, оно выглядит
Анн Арбором, где я провел часть моей жизни - лучшую, как мне кажется, часть
- и где шестнадцать лет назад ваши предшественники почти ничего не знали о
Библии.

Когда я вспоминаю моих коллег, когда я сознаю, что творится с
университетскими учебными программами по всей стране, когда я отдаю себе
отчет в давлении, которое так называемый современный мир оказывает на