раскалывался, опережая нож, как трескается и расступается лед перед носом
ледокола. Из трещины выпрыгивали косточки. И этот треск арбуза, опережающий
движение ножа, и косточки, выщелкивающие из трещины, говорили о прочной
зрелости нашего арбуза. Так оно и оказалось. Мы выпили по рюмке и закусили
арбузом.
потерял виласть, а новые еще не пришли, был такой один момент, что он мог
взять виласть... Возьми, да? Один-два года, больше не надо. Сделай
что-нибудь хорошее для Армении, да? А потом отдай русским. Не взял, не
захотел...
государстве ни один человек дольше него не продержался у власти.
мине не надо! Зачем нам его виласть, если он ничего для Армении не сделал?
Для себя старался, для своей семьи старался...
поглядывая вслед уходящему кофевару, -- он попросил меня особенно
внимательно следить за самолетами, летящими из Еревана. Он сказал, что
армянские летчики слишком много разговаривают за штурвалом, он им не
доверяет...
не пропадет!
не пропадет.
Кемалом, вероятно, как на нелучших представителей народа.
застольцев.
которых нет ни Акопа-ага, ни дяди Сандро.
умрет, только фотокарточки останутся! А народ, любой народ, как вот это
море, а море никогда не пропадет!
стойке прощаться с Акоп-ага.
сахар в джезвей с кофе и на миг озабоченно вглядываясь в него.
полдюжины джезвеев, стал, двигая ручками, поглубже и поуютнее зарывать в
горячий песок медные ковшики с кофе.
пропадет. Его взыскующая любовь к армянам никому не мешает, и никто никогда
не сможет отнять у него этой любви. Он связал себя с прочным делом и потому
непобедим.
Мне захотелось повести его в ресторан и угостить в благодарность за
фотокарточки. Часть из них князь передал Кемалу, а тот мне.
непонятливыми клиентами, которых он располагал возле клумбы с кактусами и
все заталкивал крупного мужчину поближе к мощному кактусу, а тот пугливо
озирался, не без основания опасаясь напороться на него, я не стал объяснять,
где мы познакомились.
станцию "Динамо", видел нас только потому, что мы были озарены светом его
возлюбленного князя Эмухвари. Я уже отошел шагов на десять, когда у меня
мелькнула озорная мысль включить этот свет.
и рыхлого, как гипсовый монумент, поближе к ощеренному кактусу, а тот
сдержанно упирался, как бы настаивая на соблюдении техники безопасности.
Женщины, спутницы монумента, не выражая ни одной из сторон сочувствия, молча
следили за схваткой.
воспользовавшись свободой, сделал небольшой шажок вперед.
Зачем сразу не сказал?! Этот ггтферан мине совсем голову заморочил! Хорошо
мы тогда посидели! Гиде кинязь? Если увидишь -- еще посидим! Ты это
правильно заметил: хрустальная душа! Простой-простой!
упорствующим клиентом. Я был уверен, что Хачик победит.
--------
декабристами, за что и был выслан в Абхазию, где попеременно сражался то с
нашими предками, то с нашей местной малярией. Видимо, в обоих случаях
сражался хорошо, потому что остался жив и был пожалован землями недалеко от
Мухуса в живописном местечке Цабал. Черенок липы, присланный из родного края
и в память о нем посаженный перед домом, без учета плодородия нашей земли (а
как это можно было учесть?), за сто лет вымахал в огромное,
неуклюже-разлапое дуплистое дерево и сейчас напоминает не столько Россию
поэтическую, сколько Россию географическую.
родителям по распоряжению самого Нестора Аполлоновича Лакоба. К молчаливому
удивлению старой липы, которая там его никогда не видела, Лакоба объявил,
что до революции он долгое время прятался в нем. По словам Андрея, Лакоба
просто любил его деда и хотел ему помочь.
революции. К тридцать седьмому году, когда имя Лакоба было проклято, о
существовании этой маленькой колыбельки, к счастью, забыли, а обитатели ее,
надо полагать, в те времена каждое утро удивленно оглядывали друг друга,
радуясь, что все еще живы. Сейчас там живет престарелая мать Андрея и две
его сестры.
современным понятиям, ему тридцать пять лет), известный в Абхазии историк и
археолог. По понятиям его прапрадеда-декабриста, он уже считался бы
безнадежным стариком, непригодным даже для Южного общества.
несовместимости гамлетизма и революции. Раздумчивая дерзость плодотворна
только в поэзии. Ленин это усек лучше всех, и все пятьдесят томов собраний
его сочинений наполнены борьбой со всеми формами революционного гамлетизма.
высоко в горах, кстати, над Чегемом, средневековое святилище, где лежит
целый холм наконечников стрел. По его словам, туда веками перед предстоящими
битвами подымались воины Абхазии и, пожертвовав стрелой своему богу, давали
клятву верности родному краю.
откладывали поездку, то ему было некогда, то мне, но вот наконец в субботний
день начала лета мы приехали в село Анастасовка, откуда начали поход.
детства я опускаю его нынешнее название. Мы перешли по висячему мосту Кодор,
к счастью, непереименованному, вышли в село Наа и пошли вверх по реке.
буйный роман с одной невероятной вертихвосткой абхазского происхождения и
он, бывало, мрачный как туча, мчался по улицам и, встречая друзей, неизменно
спрашивал:
как говорится, типичная тургеневская женщина. По-видимому, по закону
контраста. Я ее часто вижу с коляской...
из них с ребенком на руках. Что-то не могу представить. И потом, эти
длительные поездки-побеги в Париж под крылышко Полины Виардо. Издали, когда
они не мешают, видимо, как-то легче воспевать отечественных женщин. У
Тургенева, по-моему, был такой метод: влюбился, укрылся, написал. Метод
оказался плодотворным. И вот в русский язык навеки вошло понятие --
тургеневская женщина. Она в дымке поэзии, она не самоисчерпывается жизнью
сюжета или, может быть, даже жизнью самого Тургенева. В ней всегда что-то
остается для читателя, и читатель в нее влюбляется, грустит.
ими восхищаемся, но влюбляться в них как-то даже безнравственно. Ясно по
условиям игры, что ты, читатель, здесь совершенно ни при чем. Тебе
показывают, как надо жить, а ты смотри, радуйся и учись.
бросающихся под поезд. Исключение -- Наташа Ростова, которую сам автор любит
не вполне законной любовью и отсюда невольно позволяет читателю влюбиться в
нее... Так буйвол, прорвав плетень и наслаждаясь молочными побегами молодой
кукурузы, не может не позволить коровам, козам и баранам устремиться вслед
за собой на кукурузное поле. Толстой подозрительно долго не решается
окончательно выдать ее замуж, но, окончательно выдав, с очаровательной
наивностью (или сердито? -- давно не перечитывал) промокает последние
страницы о Наташе пеленками ее законного дитяти, чтобы скрыть свое прежнее
отношение к ней, якобы так все и было задумано с самого начала.
рамки национальной культуры. Это Шекспир и Толстой. Шекспир -- англичанин,
Толстой -- русский. Это так, но не точно. Шекспир -- сын человечества.
Толстой -- сын человечества, и сразу все становится на свои места. Как